Дом Ивана Герасимовича Полушина, а по-деревенскому - Вани Гарани - рядом с Осипом. Старенький - что под соломой - дом Гараня сломал. Трудно стало лейбгвардейцу, протрубившему на царской службе да на двух войнах двенадцать годиков, проходить в дверь, сгибаясь в три погибели, головой задевать за косяк. Для жёнки его, круглой маленькой Веры, взятой из Сакулина - дом бы в самый раз - Гаране же не подходил.

Сломал Ваня Гараня плохонький домишко, стал ставить сруб большого дома, крестовой рубки. Нет, чтобы по-людски, с умом: сперва выстроить новый, а потом сломать старый - у Вани Гарани всё наоборот. Дом вышел - что тебе у Алёхи Басова Квадратного: четыре окна на улицу, по паре окон на бока, такой же высокий как и сам, и такой же массивный в бревнах. И от воды, что натекала от Ильи, Гараня избавился - выкопал вокруг дома канаву, осушил. На работе - сам второй лошадью, сломает хоть что. И стал уже на ноги, корову заимел с тёлкой, лошадь, в доме стал приданое пятилетней Катьке готовить.

И в жизни у него всё было не по порядку. Бедняк, конармеец Первой Конной вместе с Ильёй Лопатиным вышел из партии.

Ему бы помалкивать в серьезных политических делах или усмехаться с матом вперемешку, как его товарищ Илюха. Нет! Ване Гаране казалось, что во всём кривда вывернула шерстью наверх. Не было мужицкого схода, где бы он не орал своей грудной голосянкой: "Не жала-а-аем!". 0н не желал передела земель - как бы богатеи не обманули. Он не желал ходить в гости к брату Василию Герасимовичу и поддерживать его молчаливое угодничество перед купцами Пурусовыми. "Лижи им ж…пу один!" Он, как и Илюха, не разобравшись, (а кто в те времена мог понять замысел Ильича, настоявшего на объявлении НЭПа!) вышел из партии, да ещё с шумом. И всякий раз говорил на сходках, почему он "против" новых порядков. Он был и против "колхозов", за что и пострадал.

Напившись, Иван Герасимович с Илюхой безголосо и хрипато распевали на всю деревню:

И в сугубо личной жизни у Ваню Гараню ждала беда за бедой. Ему бы по его двухметровому росту и шестипудовому весу выбрать в жены бабу соответственную, нет - взял махонькую Верку. И пошло у них с детьми всё наперекосяк: забеременеет - мертвяк, опять забеременеет - опять мертворожденный.

- Ну, не такую тебе надобеет иметь жену, говорят Гаране, несоответствие у вас биологическое.

- Идите вы к…! - ругнется Гараня и за своё. Нужен ему сын, да и только!

Опять Верка забеременела, ходит, как шарик катается по улице. Сияет великан Гараня, будет и у него свой сын, продолжатель рода. Не уступит он многосемейному брату Ваське. Пришло время рожать - беда. Не выходит ребенок, да и только. Привезли фельдшера, тоже не помогло. Или спасти Веру, или опять мертвый. Или живой ребенок - мать мертва. И опять у Гарани всё не по-людски. Ну, какой же муж отдаст жену за ребенка? А он "отдал". Родила Вера и... умерла с последним вздохом. Девочку принесла, Катю. Живёт Ваня Гараня, сам выхаживает ребенка, жениться не хочет. И в колхоз не пошёл.

- Ага, ты подкулачник?! - орал Мишка Калашников. - Кто за то, чтобы выселить его из нашей деревни, чтоб не мешал нам строить новую, светлую жизнь?

Проголосовали: Паня Ляся, Сенька Курок, продавец из Чайной, да Иван Куклин.

Они его и спровадили в вятскую губернию на лесозаготовки.

А вот что с Ваней Гараней было дальше. И ведь не перестал "болтать", и в ссылке осудили его по статье ст. 58 п. 10.

1983 год. Настя налила по второй стопочке. Влетает в избу какая-то женщина.

- Настасья, ты в огороде была? Иди-ка, погляди - у меня всю капусту сожрали чьи-то овцы! Совхоз распустил скотину! - прокричала она, не спуская с меня глаз. - Да у тебя гость? Не знала…

Настя встретила женщину неприязненно.

- Ну и гость, тебе то что? - сказала она, - и мне: - Соседка моя, Катерина Ивановна Полушина.

Я понял: это дочка Вани Гарани. Вторая стопка развязала язык. Впрочем, отчего же не поговорить с человеком, чьё появление на свет некогда всколыхнуло всю деревню и было связано с трагедией в семье Вани Гарани.

- А я вас помню, Катя, правда, ребёнком по сути. И вашу мать Веру отлично помню, а особенно - отца, Ивана Герасимовича.

- Умер мой отец в тюрьме, уморили.

Через глубокую канаву - и дом Ивана Моряка Тово мать. Дом, как матросский кубрик, с виду неказист, три окна - как иллюминаторы. Но зато ёмок дом, удобно состроен, двери и окна шторкой - раздвижные, а не петлях как принято у всех. И в других частях у Ивана Моряка в доме всё по-морскому или по-заграничному: не было традиционной русской печи, занимавшей в других избах чуть ли не треть площади дома - была припечка "галанка", отоплявшаяся торфом. В полость встроен трубчатый змеевик, как в паровых машинах, - разводка с батареями по всей избе под каждым окном. И тепло, диву даёшься. А на теплый "ватерклозет" или по-морскому - гальюн - со всех деревень охотники, как кино посмотреть, приходят. Зимой он также отоплялся от галанки. Не говоря уже и про ухоженность и ту же собранность, компактность во дворе, где тоже ничего не было лишнего, мешающего или ненужного у Ивана Моряка и на всей усадьбе, от сарая на гумне до овина на соломе был неслыханный порядок. Как и в самой его семье, в быту, в распорядке.

1983 год. А вот этот совсем, совсем старенький, на пару окон дом уж не Ивана ли Моряка, Тово мать? Похож, но вряд ли.

Иван Моряк из плена вернулся с женой, не то японкой, не то кореянкой японского происхождения по имени Хацуэ, а по-деревенски Катей. Детишки у них, однако, мало чем отличались от деревенских в одежде, разве что только чистотой и аккуратностью. Зато внешностью и, особенно, поступками, поведением на улице - они были своего рода инопланетянами среди нас, детворы. Три девчонки и мальчишка. Черноволосые девчонки, лица - словно сметаной вымазаны - так они белы. Чуть раскосые, с бровями едва ли не торчком, они были не по-нашему красивы; сдержанные до поры, смелые до ужаса и настойчивые чёрт-те как - их нельзя было не любить. Девчонок, хотя они и записаны были в книге у попа русскими именами: старшая - Шурка - Санька, (Александра Ивановна), средняя - Гланька (Глафира Ивановна), младшая - Манька (Мария Ивановна), мать Катя-Хацуэ дома звала по-своему; Саньку - Саюри, Гланьку - Кейко, Маньку - Умэко. Сын Мишка (Михаил Иванович), а по-матерински - Мацуо, один был вполне русским, по отцу беловолос, курнос, крепок и силён, среди мальчишек мог бы стать и атаманом - не захотел. Ещё не было ни среди младших, ни среди старших мальчишек такого, кто бы хоть раз поборол его. Ему даже прозвища, обычного для всех в деревне, почему-то не дали.

Семейство Ивана Арсентьевича Полушина в деревне было как бы своего рода нравственно-бытовым ориентиром посреди уродливой оголённости отдельных сторон жизни. Они не приглашали специально кого-либо в гости, но тот, кто приходил, не уходил, не обласканный вниманием. И пахло от дома смесью рыбы, горчицы, острыми приправами незнакомой нам, русским, восточной кухни.

Мы подходили к этому дому, невзрачному на вид и с постоянной сыростью у палисадника, как к какому-то пришельцу со дна морских глубин, из других миров. Мы любили девчонок Полушиных, особенно старшую - статную длинноносую Саньку - Саюри. А они редко когда кому-либо выражали свою заинтересованность.

Дружил Иван Арсентьевич с Григорием Алексеевичем Шутиным.

И уж кому, как не Ивану Арсентьевичу с семейством быть счастливыми. Всё-таки прошел, сломал три войны: Японскую, Германскую и Гражданскую. Да плюс ещё плен, а вот не выпал тот счастливый жребий. За дружбу ли с Гришей Шутиным, попавшим вслед за братом своим, мельником Иваном, под раскулачивание, тот же "гнилой демон" Паня Ляся, что отправил обоих родных братьев в северные края, отправил туда же заодно и "японцев" - Ивана Арсентьевича с семьёй.

Я всего этого не видел, не привелось. Поэтому для меня и дом, и сам Иван Арсентьевич со своими Катей, Санькой, Гланей, Манькой и Мишей всё ещё там, в деревне, живы.

ЧАСТЬ 1.   ПАНОВО и ПАНОВЦЫ     

Стр.28 из:   1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ