Возили навоз. В каждом дворе распахнуты ворота. Вдоль улицы до самой часовни - следы навоза.

- А, революционер! - воскликнул Аркаша, увидев меня, возвращающегося из Палеха. - Что, кончил курс науки? Сдал экзамен - и в пастухи?

- Перешел в седьмой. Мама дома?

- Проголодался? Устал?

- Нет, попить хочу. На одной подводе возите?

- На двух, с Гришухой Шутиным сложился. На одной возит Ванюшка, на второй Колянка. Маруха в поле с мамой скидывают навоз на полосы. Мне поможешь? Я тут один едва поспеваю. А за два дня надо кончить, жара наступает, снег согнало - время пахать.

- Как озимые у Крестика, взошли?

- Озимые хорошие, быть урожаю.

- От учёных из города есть что-нибудь?

Аркаша не ответил. Что-то неладно в его отношениях со старшими. Было дело во время краткого житья у Рябцевых, когда за "героические поступки" Шура награждал его затрещиной. Но это уж давно и причиной неладов быть не может. Ещё он немного жил у Шуры в Иванове, когда поссорился с отцом и сбежал из дома. Наверное, скучает по тому времени, рад бы туда уехать. Только теперь же никто его к себе не зовёт.

- От папаши есть что?

- Письмо, пишет: ходит расконвоированный, вставляет начальству окна, режет стекло, столярничает.

- Умгу. Ну, я сейчас, - сказал я и побежал через ворота и тёмный коридор в дом.

- Здравствуй, бабулишна! Как ты? Как твой ревматизм?

- Скриплю-ю. Ой, опять Василка нет. Не услежу за ним! Василко!

Нет ответа.

- Сейчас я его найду, - говорю я и иду к печи в Чайную. Так и есть: торчат ноги в красных штанишках из печи.

Двор у нас большой. Столько навоза наберётся за год! По сто возов вывозим, а конца и не видно. Сколько бы соломы ни клали, всё равно мокро. Течёт со двора.

Подъехал головастый Ванюха, сидя в корытообразной глубокой телеге - навозовозке. Ему в эту осень идти учиться вместе со мной в Палехскую ШКМ.

- Серёга, что скажу, - полушепотом говорит Ванюшка. До чего у него велика голова, прямо древнегреческий философ Сократ. Только у того голова круглая, помнится, и не сплюснута с боков, как у Ванюхи. Всё равно, Ванюха - добрый парнишка, и у нас с ним свои секреты. Хороши большие, немного раскосые, по-восточному жаркие глаза. И такой Ванька горячка, чуть что - рукава закатывает - драться. Но всегда оказывается битым, и тогда вступаюсь за него я. И уж вдвоем-то мы хоть кому так накостыляем по загривку!

- Что? Говори, никто не слышит.

- Шурочка-то Гурылёва вернулась из города. Ножку лечили, теперь почти не хромает.

- Ну и хорошо, что не хромает. Мне-то какое дело?

- Ты её больше... не любишь?

- Ха, больше! А я её и не любил.

- А записки писал, помнишь?

- Ха, записки! Это разве любовь в десять лет? Увлечение. Вот у меня в Палехе есть матаня - Людка Фатеева! - прицокивал я восхищенно языком и закрывал глаза.

- А мне найдешь? У нее нет сестры?

- Ха, сестры! Брат есть. Каменный домище, железная лестница на второй этаж. Идешь - гул на весь коридор! Полетишь сверху вниз - поминай, как звали!

- Дрался с ним?

- Ну.

- Спустил ты его с лестницы?

- Ну. Он меня. Такие дела, брат Иваша, за любовь не один синяк износишь. И все-таки я хожу в их дом! Назло её брату.

Я накладываю вилами навоз. Вилы - четырёхзубки, такими хорошо накладывать мелкий лошадиный навоз.

- Эй, вы там - академики! - кричит нам Аркаша, успевший нагрузить свою подводу навозом. - Мировые дела решаем? Помогать не надо?

В две пары вил мы с Ванюшкой быстренько нагружаем подводу до верха. Сверху, чтобы навоз по дороге не рассыпался, укрепляем коровьим длинным, сплошь солома, навозом. Ванюшка идёт рядом с телегой, вожжами подхлестывает Мальчика.

Аркаша закуривает самокрутку. Он возмужал сильно: скуластое лицо, низкий морщинистый лоб, волосы под кепкой-блинчиком мокры, свисают сосками; строги карие глаза из-под низких бровей; плечист, начинает сутулиться. Глава семьи. Принял на свои плечики всю тяжесть хозяйства. Чего-то он таит, на что-то надеется. Не очень-то печётся о правильном севообороте, об агрономически правильном землепользовании.

Колянка на Гришином Воронке приехал первым.

- Что-то ты со мной и не здороваешься, Коляна, - говорю я хмурому, вечно шмыгающему курносым - луковицей - носом, Колянке.

- А ты приехал - поздоровался? - взадир отвечает Колянка. И ведь он прав. Я со всеми поздоровался, кроме него. Забыл. Наш семейный Соломон или, как его кличут, Люба, в свои девять лет всё такой же щупленький, как два года тому назад на картине. В пиджачке, сшитом ещё лухским портным при папаше, русенький, зелёные сопли постоянно под носом: шмыгают вверх-вниз и оставляют красные полосы на верхней губе, но страшный задира. Со старшим братом Ванюшкой они - как кошка с собакой, образно говоря. И раньше то и дело приходилось мне их разнимать, заступаться за меньшого.

Он всё знал, наш Соломон, всё понимал, учился на одни "оч.хоры" и постоянно этим хвалился. Я завидовал его умению всё знать, увлечению историей, особенно древней и средневековой. "Раз длинная сопля, значит, много и ума" - так говорит пословица. И, пожалуй, она верна.

- Чего такой ненастный? - смеюсь я и хлопаю по плечу братишку, чертовски, впрочем, умного, и какого-то, ну, не нашего. Я не видел, не помню ни одного раза, чтоб этот человек когда-нибудь взвеселился, звонко от души рассмеялся.

- Вашка Котёкин дерется! - куксится Колька.

В разговор встревает - на правах старшего в семье - Аркаша.

- Где это вы успели подраться, не по дороге ли, при встрече? - спрашивает Аркаша.

- Я еду пустой, а он с навозом. Я свернул с дороги, а он - всё равно… Задел своим колесом мое колесо. Я упал с телеги, ногу зашиб - жалуется Коля.

- Подумаешь, какая обида - он упал! - не выдерживаю я осуждающего тона младшего братишки. - Притом ещё и дразнишься. Какой он тебе Котёкин?

- Он меня тоже обзывает "Люба - красненький глазок"!

- Обзывается - двинь ему по мусалу! Но ябедничать нехорошо, - говорю я.

- Да, "двинь" - канючит Колька. - А вы - за него. Вы все на меня, знаю. Не любите вы все меня, одна бабка любит! - и расплакался.

Бабка Алёна видела в Кольке отца в его детские годы: маленький ростиком, щупленький, смышлёный. Жалела и привечала его.

- Приедет, разберусь, кто из вас начал первым, - грозит судом хозяина Аркаша.

- Ничего, я сам сейчас поеду в поле и спрошу! - говорю я, не признавая Аркашу за "отца".

- Только не бей, - предупреждает Аркаша.

- Как придётся.

- Не бей, сказал, а то сам получишь!

- Я тебя в "отцы" не назначал. Я такой же, как и ты, равноправный член семьи, - даю отпор я.

И верно, полный разброд в семье, не поймёшь кто старший, кто младший. Подумаешь, Аркаха на четыре года меня старше! А образования - у него пять классов и гимназический коридор с чердаком. А у меня - шесть, пойду в седьмой. У отца столько же.

По мне так: раз нет отца, пускай бабушка, самая старшая в доме, будет за главу семьи. Пускай меня считают "анархистом", мне всё равно, но ни одному из братьев я не подчинюсь.

Быстренько накладываю навоза в телегу, беру вожжи из Колькиных рук и - айда-пошёл по деревне. Ваньку я бить не стану, только поговорю.

Ванюшка с пустой телегой встретился мне на дороге к Kpecтику. Хозяин Аркаша выбрал для ярового клина не лучшую из полос. Бедная супесь нуждалась в большей подготовке к севу. Нет, из Аркашки не выйдет настоящего землероба - не признаёт науки агрономии.

- Вашка, ты чего Кольку всё бьешь? Чево он тебе мешает? Ну, всеми недоволен, ну, и хрен с ним, как говорит дядя Илья: в креста и в бога. Не связывайся, знаешь: не тронь дерьмо - вонять не будет.

- Вот сам узнаешь, поговори с ним! Ты знаешь, что он мне сказал?! - вытаращил большие черные глаза Вашка, что было у него верхом изумления или негодования. - Он сказал, Серёжа, что надо взять и поджечь этот "кулацкий дом", чтоб от него и пепла не осталось! Стоит, говорит он, всем проезжим глаза мозолит. Едут и говорят: "Вон, кулаки живут!" А какие мы кулаки, если с 7 лет к плугу да к бороне. Понимаешь, Серёжа, он и нас всех изжарит. Я уж никому не говорю, а, наверно, надо бы. Вот за это самое я его и порю.

- Ну и напрасно. Дом поджечь у него духа не хватит.

- Хватит! У него ещё и не на такое хватит! Ты только поговори с ним. Это же какой-то Робеспьер из Большого Панова.

- Ну, ты хватил - Робеспьер, - рассмеялся, было, я. - Робеспьер был вождь партии якобинцев, был революционер, вождь Великой Французской революции. А Колька…

- Ха-а! - обрадовался-таки Вашка моему, якобы, промаху. - Ты думаешь, ты один у нас в "революционерах" ходишь? Как бы не так! "Люба красненький глазок" тебя перещеголяет.

- Чем? В колхоз хочет вступить, да?

- Как бы не так, в колхоз! Он в город хочет, в профессоры политических наук!

- Понял. Не тронь его, Ваня, пусть выбирает сам себе дорогу. Ты-то кем думаешь стать?

- Художником или артистом, Серёжа. Вот будем жить у жены этого художника, ну, у Белоусовых. Увидишь, как я начну рисовать маслом по полотну. Я всех в деревне срисовал. И твою бывшую Шурочку тоже.

- Ладно, Ваня, вон ждут меня мама с Марухой. Приедешь, спросит Аркаха, бил ли я тебя - скажешь: бил. Ты скажешь, ладно.

- А зачем, Серёжа? Ты опять что-то выдумал? Ладно, скажу. Аркаха только и ждёт, когда ты кончишь в Палехе учебу. Он хочет уехать в милиционеры, на Волгу. А ты кем хочешь?

- Агрономом буду. Стану сады разводить. Все межи отрубов перепашем - и в колхоз всей деревней! А Аркаше - скатертью дорожка. Весь севооборот мне перепутал.

- К нам уж приезжал из Южи Николай Лопатин, уполномоченный по коллективизации. Народ не хочет. Один Паня Ляся да бездомный Сёмка Курок.

- Ладно, Ваня, потом поговорим.

Дорога к Крестику идет посредине нашей "карты". Перепахать бы… Да как потом ездить в Вареево?

Мама с Маруськой разбрасывали по полю кучки навоза.

- Этого делать нельзя! - кричал я им, ещё не доезжая. - Навоз высохнет, и весь хлористый натрий испарится. Надо перед самой пахотой - чтоб сразу в землю, - выкладываю в нетерпении всё, чему нас учили в Палехе.

- Ты говоришь: не надо, Аркаша - надо. Кого слушать, не знаем… - спокойно говорит мама. Она ужасно постарела за эти два года, как посадили отца. Лицо какое-то стало тоненькое, морщины на щеках и исплаканность во всем лице. Что она теперь обо мне думает? Учусь, одним из трёх лучших учеников, по поведению - "похвально". Редко бываю дома - только это. Ну, так еды у меня хватает: Лёня-булочник не скупится тайком. Зима какая-то была суровая, снегов - по пояс, сугробы на дороге. Но не это причиной, что не каждую неделю хожу в Паново - мама, ее исповедальные слова, молитвенная просьба меня не исключать.

За заступничество - вечное спасибо. Но ТЕ слова обо мне, о своём сыне. Не выговариваются. Если это действительно так, она таким меня считает? Может, сказать ей, спросить, что она имела в виду? Ни в коем случае. Однако, от этого мне тоскливо в обществе мамы, не могу смотреть прямо в глаза.

- Поел хоть? - только и спросила мама, неловко обняв меня, такого дылду, за плечи.

- Поел. А вы?

- Да вот, сейчас... С Ванюшкой Аркаша наказывал: на обед ехать.

Мама сидит на доске в телеге, мы с Маруськой идём следом. Сестричка с каждым годиком набирает вес. В свои пятнадцать она, ну, совсем женщина.

ЧАСТЬ 7.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1928-1929 ГОДЫ  

Стр.94 из:   94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ