Прошёл год, отведённый мне для повзросления, и мы с пятилетним Ванюшкой сбегали в Курилиху, записали меня в школу. Школа была каменная, краснокирпичная, только что построенная. В школе было два класса, большой коридор и Учительская, она же и жилая комната для четы учителей - мужа и жены. В одной из классных комнат ученики 1-го и 3-го года обучения, в другой - 2-го и 4-го, стоят по два ряда парт с гнёздами для чернильниц.

Меня посадили за одну парту с Ванькой Чистяковым, смекалистым парнишкой из Ульянихи или Бакланихи. На уроке арифметики я заглядывал в его тетрадь с решённой задачкой и униженно просил: "Ваньк, покажи! У меня ничего не получается… Ваньк…" Ванька пытался мне объяснить. Но я ничего не мог сообразить. От напряжения начинала болеть голова. И вот уже обидное прозвище "Глумной" начинало казаться мне вполне оправданным. Отчаявшись понять, я просто машинально списывал - по-деревенски: "сдувал" или "слизывал". Но вызванный к доске, я не мог объяснить, как я решал эту задачку. Мне было ужасно стыдно!

Из арифметики я-таки вызубрил в конце концов наизусть таблицу умножения и кое-как научился решать простейшие задачки. Зато с каким удовольствием я писал сочинения по картинкам. Были такие картинки на разные темы: "Вершки и корешки" - про мужика и медведя, "Два барана" - про баранов, столкнувшихся на жёрдочке через речку, "Баба Яга" - про старуху с длинным носом, летящую на ступе над лесом, "Иван Царевич и серый волк" - про скачущего на волке Ивана Царевича. Выберешь любую картинку и начинаешь описывать изображённое на ней. Сочинения давались мне легко, и тут уж Ваня Чистяков заглядывал ко мне в тетрадку.

Особенно мне нравилось рисование. Я перерисовывал из книжек портреты молодого Ломоносова и Ульянова-Ленина в гимназическом мундире. С какой тщательностью вырисовывал их кудри и пуговицы на костюмах. Позже я читал и перечитывал их жизненные истории. И я мечтал стать учёным и борцом за свободу. На какое-то время они затмили даже образ Аркадия-комиссара.

Не знаю, почему, - и это куда как странно, - но я не помню ни имён, ни обличья учителя и учительницы Курилихинской школы. И обижаться мне на этих учителей, как я обижался на Анастасию Ивановну из Выставской школы, было не за что. Я помню, как учитель меня всячески отличал, мы с ним много разговаривали, он поручал мне рисовать стенгазету. И по поведению у меня было всегда "уд" и "хор". Но вот имена ушли из памяти. Назову их Марья Мироновна и Григорий Спиридонович, дам им фамилию - Гусевы из Курилихи.

С Воздвиженской ярмарки в Палехе папаша привёз кубики в картонной коробке. На каждой стороне кубика была нарисована какая-то часть рисунка. Из сложенных правильно кубиков получалась целая картинка. Сложишь одну картинку, перемешаешь кубики - и снова можно складывать.

Любимой моей картинкой была девичья головка. У нас в классе училась Шурочка Гурылёва из Курилихи, очень похожая лицом и причёской на эту картинку. И вот второй раз в своей жизни я влюбился. Что она хромает, и одна ножка у неё сохнет, я не замечал. Она была всех красивее, особенно, когда встряхивала кудрявой своей головкой, и волосы её, подстриженные кружком, взлетали. Я дошёл до того, что копировал Шурочку: как она руки держит за спиной, как отвечает, встряхивая головой.

В школе, конечно, это заметили, и началось всяческое поддразнивание. Больше всех старался Мишка Пурусов.

Лесная дорога... Хлопотливый шепоток листвы. Хрящеватые корневища поперек дороги рукасто хватают вас, задерживают. То ли обойти велят и не ступать на них, то ли остановиться и поговорить. И полюшко при дороге. А в глазах картина, и живые голоса. Вон у телеги в тени берез стоит распряжённая гнедая Расправа и хрумкает овес в торбе, отбивается от слепней в жару черным длинным хвостом. А на коричневатом колокольчиковом поле спелого льна - в наклон спИны. Басовы вышли всей семьей теребить лён на Палехскую дорогу.

Жадному до земли Ивану Григорьевичу мало своей, взял у бокарёвских в аренду брошенное поле. Здесь, кроме льна, ничего и не растёт. И ленок - так себе - низкоросл, тощ.

Шумное семейство - от малого до старого - идут загонами; прихватили и гимназистов; долговязого Сашку с Мишкой.

- Папаша, Мишка на мою полосу залез! - кричит сутуловатый оттябель Аркашка.

- Мишка! Кому сказано: идти - всяк своей деляной? - приказывает широкогрудый - спина в чёрном поту - Иван Григорьич.

У младших идет соревнование: кто кого перегонит. Аркашка спорит с Сережкой, Серёжка - с Вашкой. Даже четырехлетний Колянка, и тот, нагибаясь, дергает из закаменевшей в засухе земли жесткий лён.

- Мама, я руку занозил! - плачет шестилетний Вашка.

- Иди-ка сюда, дай вытащу, - воркует мать и зубами извлекает из пальца занозу.

- Ну, что, Додон, обогнал? - торжествует двенадцатилетний Аркаха. - Пятнадцать снопов! А у тебя?

- Ишшо поглядим, чья взяла! - зыркаю черными глазами я и тороплюсь, дёргаю лён. Набрав пригоршню, связываю снопиком. Аркашка явно обогнал, он впереди.

В деревне играли сразу три свадьбы. Максим Андреевич Пурусов выдавал свою дочь, высокоумную Александру Максимовну за какого-то адвоката из Москвы. У других Пурусовых две свадьбы: дочка Фёдора Ландрина, Татьянка-курсистка, выходила замуж за ивановского промышленника, а сын, Иван Фёдорович, женился на нашей Лиде.

У каждого дома были устроены подмостки ко вторым этажам, чтобы народ мог поглазеть, что делается в домах, какие дают за невестой ценности и приданое.

Сергей Андреевич вытряхнул все богатые потроха, накопленные за торговую жизнь. За Танечкой промышленнику отдавались бархаты, золото с бриллиантами, дорогие меховые шубы, годами лежавшие в каменной палатке подальше от любопытствующих глаз, от зависти людской. Вызывал ли Сергей Андреевич брата Максима на своего рода состязание: кто больше приданого даст?

Только Максим и тут доказал, как доказывал всей своей жизнью, что он умнее. С какой стати он будет выставлять напоказ всё, чем одаряет любимую дочь Александру и зятя-адвоката. Ходили деревенцы по дощатым лесам, заглядывали в окна второго этажа. Но кроме самого обычного и недорогого, ничего не углядели. Разве только иконы в старинном серебряном обрамлении могли представлять собой какую-то ценность, да и то - для любителя. Зато вексель на один миллион фунтов стерлингов - вклад в иностранном банке - лежал уже в кармане адвоката. Александра грезила о загранице. Она, как и отец, была достаточно умна и не принимала всерьёз "отступление большевиков" в виде свободы торговли и предпринимательства.

И вскоре после свадьбы молодые покинули деревню, а затем и страну. Максим Андреевич, собрался, было, вслед, да приболела старуха-жена, и отъезд пришлось отложить до её выздоровления.

Переплюнул Иван Григорьевич Басов купцов Пурусовых. Такое выставил приданое за Лидой, - три сундучища, один другого больше, окованные изморозным железом, вынес на всеобщее обозрение, - что народ ахнул: "Вот тебе и дом пустой!". Даже сам Максим Андреевич поцокал языком. Наш отец - и где он столько назанимал денег на приданое - старался не ударить лицом в грязь перед купцами.

Дело в том, что никакого добра у нас и в помине не было. В хлевах одна корова, лошадь - пустота, страшно входить. Дом, построенный вопреки древним строительным нормам - доставать головами до матиц, - не приносил ощутимого счастья. Ёлка, посаженная в подполье, как символ вечной жизни рода Басовых, как защитница от бурь, - не спасала. Трёхшёрстная кошка Верка, привезённая из бабкиного Иванькова, с надеждой на то, что та обеспечит благополучие, - сдохла. По-прежнему гулко и пусто было в доме, кроме двора, занятого стаей галок.

Откуда появилось всё это невиданное Лидино приданое, мы, детишки, мало о том задумывались. Мы ничего не знали и не ведали, чем живёт подспудно и неразглашаемо наша семья. Видели только одни чудачества и заскоки отца. Потом только стало известно, что сундуки эти с приданым подарены нашей семье слепой кокой Дуней, доживавшей свой век у нас в Чайной, за перегородкой, в тепле у печки.

И свадьбу отец решил сыграть такую, чтобы всю неделю деревня пила и каталась на нанятых тройках. И леса вокруг дома, к окнам второго этажа. А когда повезли венчать молодых в Вареево - целый обоз лошадей, народ - в санках, кошёвках. Море разноцветных лент на дугах коней. Всё, чтоб было не хуже, чем у купцов. Переплюнул, одним словом. Даже древний, отдающий грубостью нравов обычай, вспомнил. После первой брачной ночи принято было в старину показывать сорочку невесты с пятнами крови, как доказательство девственности. Едут на тройке молодые, и белая сорочка с пятнышками крови, привязана к дуге.

Взбудоражила всю деревню свадьба Лиды. И не просто её приданое, но и сам факт: она выходила за нелюбимого. Почему Лида вышла за человека, с которым даже на посиделках не бывала? Мы все, братики её, думали, относясь к отцу с известной дозой недоверия и страха, что это он захотел породниться с милыми его сердцу богатеями Пурусовыми. Сам не мог выбиться в богатые, так пусть хоть дочь через мужа станет богата.

Потом, много лет спустя, выяснилось, что и папаша не думал Лиду выдавать к Пурусовым. Все устроила... Мария Николаевна. Вот бывает же так: втемяшилось бабе в башку породнить своих двоюродных сестер с Пурусовыми. И давай нашёптывать, говорить, хвалить: какой жених смирный да работящий. Ну, что с того, что у него нос большой и тонкий - не с носом жить - с человеком. Лиде нашепчет, Ивану Григорьевичу словцо про Ивана Федоровича ввернёт. И уважителен-то тот, и верный-то, и не пакостник какой. А когда это не доходило - била в самое больное место своего дяди: мечту о богатстве. И богат, и единственный наследник всему. И добилась своего.

Мне свадьба запомнилась особенно ярко. Ведь уходила из нашего дома "жить в чужой дом" моя крестная Лида. 1922-й год. Я ходил во второй класс. Помнится, завела меня Лида в новом дому в маленькую, тесную от добра комнатушку, подсвечники на столе с бархатной скатертью.

- Да, ты не тоскуй, я стану приходить к вам, - говорила Лида и гладила меня по стриженой голове с косым шрамом на темени.

Почему она так говорила, не помню. Видимо, я очень переживал. Весёлая, голосистая, как и отец - лёгкая на руку, чуть что - подзатыльника даст, но мы на нее не сердились. Шлепки переносили шутя. Зато как засядем играть в карты " в девятку" по копеечке: на подносе, на столе - груда жареных тыквенных семечек. Весело! Кто проиграл - плати. Мне казалось, что меня она любит больше всех.

Несчастная Лида. Любила Шурку Лебедева, кудрявого блондина из Малых Зимёнок, а вышла... за нелюбимого назло неверному Шурке.

Сыграли свадьбу. Выдали Лиду. Она сдержала обещание: как воскресенье, так идут с молодым мужем к нам в гости. Садимся за большой стол в Чайной и начинаем играть в "девятку" по копеечке. Ваня, муж Лиды, оказался человеком тихим, не скандальным, выдержанным. Можно сказать, хоть в этом Лиде повезло.

В ту же, первую зиму Лидиного замужества, их посетила беда. Потом, удары судьбы, как град, посыплются на бедную Лиду. И то, как Лида и Ваня поведут себя, вызовет невольное уважение родных и знакомых, а крепость духа, проявленная ими в спецпереселенческой жизни, поможет им выжить и вырастить своих дочерей.

Декабристы и декабристки ХХ века…Спецпереселенцы… О них никто ничего не напишет, никто о них не вспомнит. А их было не один-два и не десяток, а миллионы насильственно изгнанных из родных деревень и брошенных на погибель, принесённых в жертву Молоху Социализма.

ЧАСТЬ 4.   ОТРОЧЕСТВО.   1922-1924 ГОДЫ  

Стр.55 из:  55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ