Наш дом. Крыльцо. Окна. Завалинка под тёсом. Мята вокруг. Палисадник с кустом белой сирени; гнётся на ветру голенастая лесная рябина, выкопанная мною в лесу Раменья. Неродючая земля в палисаднике - глина да камни. Только когда польёшь навозной жижей - и рост. Угол дома. Виднеется тамбур входа в дом, колодец вдали. Проулок с погребом, баней. Сизая остролистая ветла у брошенной ветхой бани Осипа Ермиловича - жилище одичавших кроликов.

Почему мне "не спешится"? Так и хочется постоять, посмотреть вдоль переулка. Столько лет по нему хожено, сперва делал первые шаги - с матерью за руку, затем - самостоятельно. Босые ноги. Камешки на земле. Мостик из жёрдочек над вонючей канавой. Со двора, из-под ворот, к Илюхе в огород сочится коричневатая водица. Вёдра на коромысле давят плечи. Вода плещется. Надо наносить много воды - таково задание мамы. Двадцать вёдер в куб в Чайную, десяток - в бабкины чугуны, шесть вёдер - на скамейку в коридорчике - для питья.

В этом проулке, возле нашего крыльца, зимой стояли мальчишеские "ледянки" - каталки, вырубленные изо льда Чернухи. Рядом с ледянками - деревянные каталки с сиденьями. Выставлены на ночь, чтоб наморозились, облиты водой.

По весне здесь же, на бугре, мама из корытца кормила птицу - кур, уток, гусей. Все со своими семьями, выводками.

В 1932 году сидел я с дедом на морыгинском бугре под мельницами. Наш розовый дом оттуда с бугра от мельниц был, как на ладони, и рожь не могла скрыть. В доме разместился сельский совет, во дворе - скотный колхозный двор.

1983 год. Я крайне взволнован. А, была - не - была! Решаю и круто поворачиваюсь к нашему дому. Он всё такой же, на пару этажей. Только окон почему-то по три только. Мне всё время казалось, что в доме по пять окон на фасаде и восемь окон сбоку в сторону дяди Ильи.

Здравствуй, Розовый долгожитель! Вон ты, какой небольшой! И этажи твои - одна видимость, и окон поменьше, чем у нынешних пришельцев-одноэтажек. А сгубил целую семью...

Ну, ладно, ладно - не виню тебя! Создатель твой виноват. Нету его в живых 36 лет, а ты всё стоишь. А говорили, что собран из сараев, овина и брёвен-жердей пимокатного завода, и вот-вот развалишься. Вот-те и развалишься! Ни одного пурусовского дома, ни одного шутинского, ушаковского и других - а ты есть. Да вон как ещё - и в главные выбился. Сколько на тебе вывесок, прямо-таки, как какой-нибудь мемориал!

- Вон в то итальянское окно я влезал с гулянья! - показываю я Кате на окно светёлки. Так бы и заглянул, что там в моей Светёлке сейчас. Какие-нибудь архивные бумаги или половые тряпки уборщиц. Крыльцо облупилось как-то, и нижние окна без ставень, как глаза без ресниц.

- Зайдём, посмотрим? - предлагаю.

- Зайдём, - соглашается Катя. - Ты говорил - бревенчатый, а он - обшитый тёсом.

- Вижу, что обшитый. А вон - и красный флаг на доме!

- А что?

- Батя, бывало, вывешивал флаг по праздникам, деревенский Иван "Красный". Многое батя предвосхитил.

Вход наверх - через парадное крыльцо. Одна створка раскрыта. Ой, и двери-то всё те же самые, старые - узнаю. И лестница наверх.

- Как её вышаркали ногами, - говорю, поднимаясь первым по лестнице. - А раньше мы по ней разве что в большие престольные праздники ходили. В остальное время двери накрепко закрывались на большие крючки внизу и сверху, и на большой деревянный засов. Ой, а по-за лестницей-то ничего. Раньше тут был ещё и коридор вдоль всего дома.

Ходим по верхнему этажу, по скрипучим доскам коридора. Потолок какой-то низенький. Неужели он и раньше был таким?

Две двери из коридора в комнаты. Так хотелось потянуть за ручку и заглянуть, что там сейчас. Не посмел. Мы с Катей медленно спускаемся вниз.

Между домом и палаткой раньше было второе парадное крыльцо с лестницей наверх, а над ним Аркашкина светёлка. Теперь ни светёлки, ни крыльца - тесовая стена.

Тянуло посмотреть в сторону сараев и овина, стоят ли там знаменитые наши толстокорые высоченные фамильные березы у шеломя. Не достало сил: а вдруг пустота забвения?

Стоит наш дом, узкоплечий, загадочно-молчаливый в чужих тесовых одеждах, с чужой шиферной кровлей на голове. "Не даёшь, значит, чтобы тебя фотографировали? - думаю я, глядя на дом. - Казённым стал, поэтому? Нет? Тогда, почему? Я такой проделал тысячекилометровый путь, идя на встречу с тобой, а ты! Вон и красный флаг развевается, совсем ты - совхозный труженик. А человек-то, что тебя построил, выдумал тебя, из-за тебя и... отлучён был от родины, лежит в могиле, одни белые косточки там. А ты жив, хоть и в урезанном виде. Ладно, не сержусь - прощай! Теперь уж, пожалуй, можно и до земли поклониться - никогда не свидимся. Все умрут, а ты всё так же будешь стоять..."

После окончания церковно-приходской школы в Варееве, мать послала Иванка в Дуниловское Ремесленное Училище. Окончил первым учеником.

Так он писал о себе: "И вот я Ваш отец в Юные года своей безпроцветной жизни пошёл сам в Эту фирму в услужение. Взял меня Шабров. Он ездил из Ярославля через Шую - Палех мимо нас в село Пестяки за варежкам за носкам и перчаткам и меня юркаго в то время мальчишка 13-ти лет от роду т.е. после окончания мною Вареевской Пятикласной школы Министерства Народнаго Просвещения. Я был им взят на Этот завод в Услужение. Подробности своей 7-летней работы у Этой фирмы раскажу после. Летами меня отпускали домой на крестьянскую работу и т.д."

В Первую Мировую Войну отец не был призван на службу из-за сильной близорукости.

Папашу в деревне любили только в глаза, а за глаза - нет. Как ни старался сделать людям хорошо - получалось плохо. Грамотный, умный, "головастый", газеты выписывал из города, а вот не было в нём, как говорила его мать, наша бабка Алёна, "одной линии". Не знает и сам, чего хочет - хаос в голове, не разбери поймёшь.

Папашина легковесность, как и весь он, тоже - не разбери поймёшь. Она слетала с него как шелуха, когда вдруг сонная деревенская жизнь сменялась важными событиями, и требовалось немедленное действие.

Появились ли волки в лесах Раменья или на Отводе, и не стало житья от этих лесных разбойников, режут овец, телят, нападают на коров - папаша организует из трёх-пяти деревень облавы, с дробовиком смело бросается в опасные места.

Объявилась ли банда лесных разбойников, ни проезда, ни прохода добрым людям - папаша с группой мужиков сорви голов неделями гоняются по лесам за душегубами, пока не приведут связанными.

Воры ли побывали в чьей избе, кто в погоню? Иван Басов со товарищи.

Случись пожар или другая крайняя беда, и Иван Басов тут как тут, на месте, действует, командует. И на время нет на деревне мужика - простака, чудака, грамотея, богатого одними только детьми, больше ничем. А есть вожак - решительный, смелый, предприимчивый. Лицом помучнел, голос резкий, властный. Крестятся в изумлении бабы, церковницы, канунницы, просвирни: "Свят, свят, не бес ли вошёл в Ивана Безъяглого?!"

Избудется беда, и папаша снова тот же прежний чудаковатый мужик-мечтатель. И поёт безголосо свои "Русые кудри", и стихи сочиняет, нескладные, как он сам. И всё куда-то спешит жить, торопится, как бы не отстать от чего-то в жизни.

Всё-то про всё он знает, Иван Безъяглый: что Бога нет, а царя не надо. Ох, не доведёт его до добра книжность да газетность. Не пройтись бы ему, как с такими случается, в кандалах по Царской дорожке… Вон наладился опять в Вареево к попу-батюшке Митрию Афонскому, собутыльнику, поспорить про Бога или про политику и царя-батюшку Миколая Второго.

Странно, но пьяный вдрызг он бывал на удивление хорош. Созовёт детей, задарит пряниками, уложит вместе с собой в постель и начнёт рассказывать летописную историю Руси, про князей и битвы. Детишки слушают с открытыми ртами, носишки шмыгают, изумлённо блестят глаза. Говорить отец умел - заслушаешься. А как заговорит про свой Владимирский край, про деревню, про то, откуда взялись здесь Басовы…

Папаша устанавливал и Советскую власть в октябре Семнадцатого, когда арестовывали урядника и отбирали земскую печать. Думали, ну теперь быть Ивану Басову у нас деревенской властью. Нет, передал власть другому и глазом не моргнул, что жалко. За коммуну ратовал на всех сходках. Дом свой отдавал - было такое дело, диву дались все в деревнях, а ведь он и впрямь отдаст домину свою, ему вроде бы и не жалко. Хорошо, что нашлись умные люди и отговорили, а то бы, как в других сёлах, вышел бы полный конфуз с коммуной. Там переругались, перессорились, съели всех кур, поморили скот, подохли от бескормицы кони - побрели коммунары по своим домам всё начинать заново. Не вышло с Коммунией, другое придумал грамотный Иван. Давайте, говорит, сорганизуемся в кооперативную артель по выработке валяной обуви. Председательствовал сперва сам Иван, потом передал дела своему давнему сопернику по сердечным делам Ефиму Федоровичу Полушину. Катают валенки. По всем окрестным деревням на них тоже работают мужики-пимокаты. Иван Красный шерсть развозит, навроде завхоза при артели, принимает готовые валенки. Настасья Ляпина торгует валенками в магазине. Барышей больших не видно, но, как сказывают сами артельщики, - жить можно. И опять-таки скажешь про этого Ивана Басова Красного: свою конюшню, одну из двух, отдал артели под валенокатальню. Машины, шерстобитные и чесальные, отняли у Максима Пурусова, как и молотилку с конным приводом. Конный привод тот же Иван приспособил вращать шерстобитные машины. Не двор у Ивана Басова, а прямо-таки валеносапожный завод.

И весь был устремлён в новую жизнь. Избирался делегатом на три Всероссийских съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов. Был знаком с Михаилом Фрунзе, поставлял валенки для красноармейцев. В 1925 году приглашался на работу в Губпродкомиссариат, но отказался, потому что не была согласна жена. Она боялась, что в городе, без земли и без коровы, они не смогут прокормить семью.

В 1926 году попал в тюрьму за то, что якобы пытался дать взятку следователю, чтобы освободить зятя, мужа сестры Лиды, Пурусова Ивана Фёдоровича от какого-то мелкого штрафа. Из тюрьмы выпустили досрочно. И тут же он на три года был выслан в административную ссылку в Котлас как кулак. Причиной высылки был двухэтажный, как у купцов Пурусовых, "розовый" дом - бельмо на глазу деревни - построенный им для большой семьи из двенадцати человек.

В его отсутствие семью задавили налогами, описали и пустили с торгов всё имущество. Жена его Мария Ефимовна с бабкой Алёной и малолетними детьми Иваном, Николаем, Василием да дочерью Марией перебрались в Шую.

В 1931 году по ходатайству мужиков деревни Паново перед государственным прокурором Крыленко, Иван Григорьевич был досрочно освобождён.

В Паново Иван Григорьевич больше не вернулся. Доживал свой век в Шуе, Построил на деньги старшего сына Александра на 6-й Пушкинской улице маленький домик на два окна. Умер от инфаркта мгновенно в 1947 году, 64-х лет отроду. Сидел за столом и чистил картошку. Ткнулся лицом в стол - и всё. Диагноз: разрыв сердца. Похоронен в Шуе на Троицком кладбище.

ЧАСТЬ 1.   ПАНОВО и ПАНОВЦЫ     

Стр.24 из:   1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ