1983 год. - Пройдемся по проулку, - предлагаю я и увлекаю жену в переулок между нами и домом дяди Ильи Алексеевича Лопатина.

- А это та самая палатка? - спрашивает Катя.

Я молча киваю головой, смотрю. В палатке три окна, на них - занавески, там работают.

- Вот и мостик у средних ворот, - машинально говорю я и ступаю по жёрдочному мосточку через канаву от нашего двора к Илюхиному огороду. По сохранившейся канаве и до сих пор текла вода. Только не навозная сукровица светло-коричневая, а вода чистая. Двора нет. Виден впереди колодец с журавлем.

Подходим к колодцу, заглядываю в него. Вода, как и раньше, стоит совсем близко. Разве что сам колодезный сруб подновлён, а остальное, даже журавель и багор - старые.

Мне стало не по себе, тошно как-то. Таким опахнуло детством. Вон тут неподалеку стояла баня, куда нас бабка Алёна водила мыть, отмывать наши цыпки на руках и ногах. Вон тут был погреб, а рядом ещё один колодец - и во всех воды полно. И сам двор в мокроте, новая солома тонула в сырости. Когда-то отец говорил, что тут неподалёку, под какими то лагами, бьют подземные ключи.

Вижу возле палатки, под бывшим двором - подземная ключевая вода и шлаковые отвалы. Воду пытались засыпать котельным шлаком, но бесполезно - она фильтрует через грунт. Вечные ключи басовского двора продолжают жить.

Дом Илюхи: соломенная крыша не просто сгнила - окаменела. На весь топкий двор - курица с петухом да гнедая лошадь - одр по кличке "Ветер". Миром построили Егоромне с детьми домишко между Басовых Ивана Григорьевича и Осипа Ермиловича.

1983 год. Вот дом дяди Ильи. Не изменился, только без палисадника под окнами.

Алексей, деверь Олёны Лопатихи, мужик - чудило гороховое. Ни родства для него, ни семьи и жены, ни мнения общества о нём - ничего святого. Нагляделся на проезжий владимирский цирк в фургонах на колесах - и пристал к циркачам, ушёл из дома. Двух детей с женой Егоромной покинул - и был таков: старшему Кольке - четыре, младшему Ильке - год. Видели деревенские потом во Владимире Алёху Лопатина по кличке Циркач - ездит по губернии, фокусничает, белая мышь вытаскивает "счастливые" билеты, предсказывающие будущее. Общество на сходке приговорило: содержать детей Егоромны на мирской счёт - жить ей с детьми по неделе в каждом доме.

Может, такая жизнь - подаянием, собиранием по домам кусков и чувство унижения, испытанные мальцами Лопатиными, и определило на долгие годы, у каждого по-своему, их взгляды на жизнь, на общество.

Илюха - младший сын Алексея Лопатина и Егоромны. Право, прежде чем произнести хоть одно слово о нём - умолкаешь. Кем был для нас, для меня маленького и, впоследствии, для взрослого человека этот удивительный мужик? Не знаешь, как о нём и судить: хочется и смеяться от его поступков, и негодовать. И всё-таки перемогает добродушный смех.

Казалось, что пригнёт мужика беспросветная нищета, как согнула Василия Герасимовича Полушина, Ивана Куклина и Паню Лясю. Илюха - не такой уж здоровяк, как и другие фронтовики, вернувшиеся с войн. Только он не стонет и не показывает вида. Всегда смеётся в свои пшеничные - щёточкой - усы и матерится по-страшному. Такие рассыплет словеса про бога, царя, весь небесный синклит, что хоть стой, хоть падай. Весельчак и пройдоха - по отцу. Винищем и табачищем от него так и несёт. В малом: в еде, табаке, инструменте, если не дают - так он может, всё с той же непреходящей улыбкой весёлого и отчаянного человека, взять - а попросту - украсть. Хотя это он за воровство не считает, попросят - вернёт, да ещё и с прибавкой своего. Абсолютно неунывающий человек, не хныкуля. Может последним поделиться.

Илька с детства "в людях" - пастушонок, батрачонок, равнодушный к чужому и своему добру человек. Илька, на которого Егоромна мало возлагала надежд как на кормильца, всё больше походил на бродягу отца и лицом, подбористой фигурой, и характером. Казалось, вот-вот сорвётся и улетит вслед за отцом в город. Но парнишка не улетал и мать не бросал. Заметили пристрастие его к лошадям, любил ухаживать за ними. А однажды открыто днём пригнал из табуна вороного жеребца и разъезжал на нём по деревне, пока хозяин не отобрал. Других увлечений, кроме табака, водки, вызовов общественным порядкам в деревне, граничивших с откровенным хулиганством, никто не замечал. Но и хулиганом-то он был каким-то странным - не дрался, как Гриша Шутин "до крови" по любому поводу. Да с ним легко было и справиться - скрутят руки-нити верёвками - и лежи себе да остывай, а, остынув, проси прощения у обиженных и общества. И просил, но со смешками, как-то несерьезно, как и всё, что бы он ни делал.

Дядя Илья был нам, парнишкам Басовым, как родной. Они видел нас каждого от рождения до ухода по Пановскому тракту в город.

Напоминаю, их два брата. Один (Николай) подался в город, на фабрику, второй (Илья) остался в деревне, в развалюхе-доме, с матерью и при своей сокровенной мечте. От рождения разные, а тут и разные жизни - где же быть одинаковым характерам?

Дядя Илья прошёл три войны: Германскую, Гражданскую, Отечественную. Николай - ни одной, бродил по городам как неприкаянный. Бывало, забредёт в лихую для себя годину в родную деревню и убегает поскорее прочь. От поля отстал, к заводу, к большой рабочей жизни не пристал. Не стал Колька Лопатин рабочим, так какой-то пустомеля, люмпен-пролетарий - всё бы на чужбинку да на шармачка. А пыль в глаза деревенским пустит: оденется в клетчатый костюм и такой же кепи; руки чистые - ни одной мозольки на ладонях; пахнет от него духовым мылом и папиросами "Зеро".

Дядя Илья снискал на деревне славу человека, самого смелого и удалого после Ивана Моряка. Любая, даже самая малая несправедливость и обида, причиненная кому-либо, высекает у него из больших серых глаз искры гнева, а изо рта поток ругательств. Но - и только. Ругательства по замысловатости - смешны. Да и гнев его без действий - как шутка. Никто так до конца жизни и не распознал, что означала его смешливость. Даже когда назначали его бригадиром в новом колхозе. Даже - и в председательском брезентовом плаще - он был всё тот же. Но смех смехом, а работа в колхозе шла, люди богатели, и при нём на трудодень получали по два кило ржи, ведру картошки, мере овса, килограмму льняного семени и по два рубля деньгами.

С Германской дядя Илья принёс осколок от германского снаряда в заднем месте да дух весёлого протеста против существующего строя. С Гражданской принес шашку с будённовкой и длиннополую шинель, обхлёстанную, да злость на всё старое, мешающее жить по-новому, по-советски. И теперь по-иному понималась и его брань несусветная сквозь смех. Не кончилась для него "война" в переносном смысле, а спустя 18 лет - и в прямом. Но пока он жил ещё "мировой революцией", которая запаздывала. В Германскую врагом был австрияк, в Гражданскую - золотопогонная контра. Здесь, в Панове, его ждала притаившаяся деревенская контра: купец-мироед, кулак, поп. Дядя Илья был недоволен тем, как медленно менялась деревня. Исчезли лишь купцы с бляхами на груди, да пристава с саблями. Та же беспросветная царила в каждом углу бедность. Богатый оставался по-прежнему богатым, а бедный - бедным, несмотря на всяческую помощь со стороны новой власти. Окончательно Илью Алексеевича подкосил НЭП. Он, напившись, выхватывал шашку и кидался на крашеные пурусовские дома, рубил углы, матерясь и плача. Трезвый, выводил со двора своего одра, коня "Ветра", пытался приладить на его костлявый горб деревянное облезшее седло. Конь задирал голову, не давался, ходил колченого. Илюха выхватывал из саней оглоблю, и оглоблей, оглоблей охаживал по бокам бедное животное. Слышались удары твердого по твердому и дичайшая брань, неслыханная по своей бесконечной виртуозности и многочисленности привлеченных в проклятие представителей от неба, земли, богов, крестов и всего живущего.

- Что ты делаешь, аспид?! - выбегала первой наша бабка Алёна. - Бросай кол! Бросай, говорю! Егоромна! Таня! Где вы, что вы не уймёте его?! - призывала она на помощь домашних Ильи Алексеевича.

- Уйди, заш-ши-бу! - ярился будённовец.

Потом была чистка рядов Российской Коммунистической рабочей партии большевиков. Илюха, как ни уговаривали одуматься и "не дурить", отдал свой партбилет.

- Чтобы торговец стал нэпманом, купец - торгашом и это при моей родной Советской власти - не согласен! За что же я воевал?! - скрипел он зубами.

Вместе с Ильёй Лопатиным вышел из партии и Иван Герасимович Полушин, его сосед и сослуживец и по Первой Конной.

Напившись, они безголосо и хрипато распевали на всю деревню:

Помню, как хоронили Егоромну, женщину высокую, костлявую, до конца своих дней остававшуюся не согнутой жизнью. Длинный гроб Егоровны никак не входил, не умещался в деревянной часовне, и её отпевать пришлось прямо посредине дороги.

Помню, как сдохла костлявая лошадь "Ветер". Она растянулась в хлеву и закостенела в своей громадной прямизне. Хоть руби ноги, не проходил труп "Ветра" в ворота. Чтобы как-то вытащить мертвяка наружу, дядя Илья в слезах, с матом, под недоуменье и ухмылки соседей, выломал простенок в бревенчатом заплоте двора.

Я помню много случаев, как сосед наш, дядя Илья, со смешками и матом старался помочь нам, мальчишкам, оставшимся в доме после посадки отца. То поможет косу "отбить", заострить, то плуг поправит, то посеет из лукошка рожь, я не умел ещё. При таком соседстве и общении, правда, почему-то оказывалось, что отцовский столярный инструмент из нашего коридора перекочевал во двор к дяде Илье; наши новые косы "литовки" - были насажены на дяди Ильи косища; и уже плуги один за другим откочёвывали к соседу.

Немного утихомирился Илюха-конник, когда привели ему в жёны Татьяну из Назарьева. В избе малость запахло женским уютом. Скоро родилась у Ильи и Татьяны белобрысенькая, круглолицая дочь Настенька.

1929 год. Лето. Илья Лопатин полгода молчаливо взиравший на дела Николая, брата-"комиссара", слушал, видел, примечал. Со стороны глядеть: братья жили мирно, не ссорились. Но и не ходили друг к другу по праздникам, как это водилось в деревне между родственниками.

Зрела вражда между братьями. Но даже и тут Илья, узнав, что младший брат Николай хочет "навсегда поселиться" в родной деревне, сначала помог ему срубить небольшой домик на месте когда-то сгоревшей Почты, напротив себя. Семья "комиссара" оставалась в Юже.

Домик был совсем готов, оставалось закончить кладку русской печи, вывести трубу за крышу - и живи. Илья и думал, что брат поехал в Южу за семьёй, пока милиционеры не рассказали Илюхе, что задумал его брат изгнать из деревни дядьку Ивана Басова.

- В нашем роду, креста бога мать, доносчиков и предателей, в синклит мать! не было! - ворвался Илья в дом брата.

- Постой, брат, не горячись! - поправил Николай на плече ремень от маузера. - О, да ты никак зарубить меня задумал - топор в руках, - пробовал он обратить всё в шутку. - Садись, выпей со мной.

- Выпить с тобой?! А кто ты такой есть, чтобы…! - не унимался Илья. - Ты кто? Я тебя спрашиваю, кто ты есть такой? - он был трезв и никак не мог изобразить на своем лице ничего, кроме обычной, врезавшейся годами смешливости. - Приехал рушить нашу жизнь?! С маузером расхаживаешь? Врагов выискиваешь, чтобы сразиться - так? А ты знаешь, что дядя Ваня Басов... мне как отец...? Вывел меня...! Накормил, одел, обул…! Он без нас тут власть Советскую устанавливал…! А теперь ты пришёл, и его - к ногтю?!

- Причём тут я? Ивана Басова вызвали в район. А что там с ним - откуда мне знать? Стоит ли из-за одного какого-то кулака…

- Кулака, говоришь?! Да я за этого "кулака", в бога, креста, мать…!

Первым, что сокрушил в доме Николая Илья Алексеевич, так это крышу - разметал, как если бы её и не было.

- Не твоё, - приговаривал с "богом" и "крестом". - Я выпросил у Марьи Ефимовны…! Из Осипа Ермиловича построек тебе срубил дом! А ты так-то... Ну, и мы так-то!

Николай сторонне наблюдал с улицы, как исчезает на глазах его дом.

- Ломай, руби! Я, что ли, у тебя просил? Сам ты первым предложил заиметь дом… Ломай, рушь, кулацкий подпевало! Больно-то я и хотел у вас жить... У меня в городе квартира. Вот наведу порядок у вас и вернусь к себе.

Ну, разнёс по бревнышку Илья двухоконный дом брата - что изменилось? Посмеялся народ над Илюхой - и всё.

С Великой Отечественной дядя Илья вернулся с полным бантом звездасто-угластых орденов "Солдатской славы". И коммунистом. Но в смысле выпивок оставался прежним. Когда я приехал навестить деревню, он завёл меня в магазин и крикнул продавщице:

- Шурка-а-а! Закрывай гамазин свой, ко мне гость дорогой приехал с войны! "Агрономия"!

- Илья Лексеич, я не имею права - рабочий день у меня, - возразила Шурка.

- Я - председатель колхоза! Это мой магазин! Закр-ры-вай! И водку на стол - всю, что есть, Шурка, аллюр три креста!

Вот и сейчас, по прошествии многих десятков лет, я не приду к согласию с самим собой - кем он был для нас, для меня, этот непонятный добро-жестокий человек? В порядочности его сомневаться было нельзя. И он это доказал, когда в конце Двадцать девятого у нас стали описывать имущество чтобы распродать в счёт погашения десятикратного штрафа за "злостную неуплату продовольственного налога".

ЧАСТЬ 1.   ПАНОВО и ПАНОВЦЫ     

Стр.25 из:   1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ