И вот в самом конце августа 1926 года, меряя дорогу босыми ногами и оглашая леса и перелески диким разбойным свистом, я шёл в Палех. Я совершенно не думал об учёбе, хотя холщовая сумка с караваем хлеба напоминала мне, что я иду в чужой край. Будто и не существовало времени, когда я выклянчил у отца право на учёбу, хотя советская власть в лице своего представителя, Комиссара по просвещению, отказывала мне в этом праве. Образование теперь для меня не имело большого значения.

Мысль о посаженном в тюрьму отце не давала мне покоя. В голове роились планы "страшной мести" прокурору Кондрашову, такой же страшной, как у Гоголя. Я думал: вот бы достать такую берданку, как у Мишки Пурусова, выследить, когда прокурор Кондрашов зайдёт в свой кабинет в доме, что наискосок от гимназии. Коротко спросить, почему он устроил отцу западню с коробкой печенья и свидетелями и обвинил во взятке. Что будет потом - не имеет значения. Берданка у меня в руках не дрогнет. Наверное, прибегут милиционеры, схватят меня и станут бить. Потом в газете "Шуйский рабочий" пропечатают коротенькое сообщение об обострении классовой борьбы, о "вылазке классового врага".

Арестуют меня, и я свижусь с отцом в Шуйском Домзаке. Скажу: "Вот, отец, я отомстил за тебя". Конечно, отец станет сетовать, упрекать, что не следовало прибегать к оружию. Кондрашов-де не на смерть осудил, а всего на три года. И что после срока он выйдет и вернётся домой. В общем, отец наш - слабак. Его всегда обижали. Один брат ограбил, другой не раз бил. Я бы такого издевательства над собой не стерпел!

Объявят мне приговор: "Именем РСФСР…! К высшей мере революционной защиты - расстрелу". И поведут на эшафот. Нет, не на эшафот, а по-революционному поставят к стенке. Комендантский взвод. Винтовки подняты, глаз - к прицелу. Выстрелить не успеют, раздастся команда: "Отставить!". Новый приговор: "Ввиду малолетства меру революционной защиты изменить на…"

Пока дошёл до Палеха, возникли сомнения другого рода. А что если отец по пьянке и в самом деле решился на взятку? Надо бы точно узнать, прежде чем мстить. И я стал думать о встрече с отцом. На этом временно и успокоился.

Для меня Палех был обыкновенным торговым селом, в котором раз в году, на Воздвиженье, устраивались всероссийские ярмарки, в одну из которых - двенадцать лет назад - я и родился.

Палех - всей России известная столица художников-богомазов. По виду город, а называется селом. Поменьше Шуи, а дома такие же каменные. Палех, наверное, когда-то мог быть и крепостью. Грозная гора, на которой каменным воином стоит остроглавый собор, с зубцами крепости, каменные краснокирпичные две шеренги домов по склону горы. На подступах - заболоченная низина с довольно многоводной рекой Палешкой, охватывающей полукругом крепость.

Меня ждали - как квартиранта - в двухэтажном деревянном домике с колокольчиком на входной двери, принадлежавшем нэпманше - булочнице Евлампее Ивановне. Дом булочницы у подножия горы, неподалёку от реки.

Ещё в первый приезд сюда мне бросилось в глаза, что этот двухэтажный деревянный дом на три окна очень похож на наш. Будто строены они по одному плану-чертежу. Вход с улицы, через крыльцо, на двери звонок-колокольчик. Входишь прямо в лавку. Пахнет так, что дух захватывает! Слюнки текут: на полках за стеклом сдобные "французские" булочки.

По газетам НЭП, вроде бы, пошёл на убыль, а у Евлампеи Ивановны, старухи когда-то красивой и сдобной, как большая булка, НЭП живёт и здравствует. Торговля в полном разгаре.

На каких условиях меня брали квартирантом, я не знал. И что мне ответить, если вдруг Евлампея Ивановна спросит меня об отце?

Обошлось… Не спросила.

Для двенадцатилетнего паренька Палех был не просто чужбина, где неоткуда ждать защиты, и потому нападение - лучший способ защиты. Палех - новый мир. Деревня, в которой я всех знал, знали и меня, была как бы частицей меня и редко сулила какое-нибудь новое впечатление. А в Палехе всё мне было в новинку. Странно было видеть улицу богатеев длиной с версту, там были каменные дома, а не только каменные палатки, как в Панове у нас да у Пурусовых. Богатеи эти не были купцами, но своими каменными домами бросали вызов деревне с её потом, навозом и землёй-кормилицей.

Здесь не сеяли, не пахали, здесь пышно цвёл НЭП. Товары в лавках самые диковинные - чего там только нет! Будто не было никакой разрушительной революции, Гражданской войны, будто не прошёл по этим домам своей тяжёлой поступью Военный коммунизм, а продолжались царские времена. Следа не осталось от бредовых идей переустройства общества на социалистических началах. Опять вернулось прежнее: личная инициатива, частное предпринимательство, шубы на лисьем меху, собольи шапки, золотые цепочки часов поверх жилетов, рысаки, шампанское рекой, французская булка на столе. Работай, торгуй, богатей. Пусть называют презрительно нэпманами, они живут, а не нищенствуют с протянутой рукой, как правоверные большевики-ленинцы.

С детства, с материнским молоком, я всосал мысль о достатке, заработке, и это останется со мною на всю жизнь. Об этом мечтал и отец с бедных мальчишеских лет. Но на этом наша с отцом схожесть желаний и кончается.

Я ненавидел купцов, кулаков, нэпманов - людей, жиреющих на эксплуатации чужого труда. И я хотел быть честным богатым. Богатым, но не таким живоглотом, как Максим Пурусов. Богатство я мечтал добыть своим трудом.

Школа-семилетка или ШКМ (Школа крестьянской молодёжи) - на вершине "горы", на отшибе поселка, на Южской дороге.

Деревянное большое здание в один этаж; большой сквозной коридор; по обе стороны - классы. Частокол ограды и опытное поле с яблоневым садом. Наискосок - знакомая мне больница.

Директор Палехской школы Васильев, он же учитель физики и математики, упорно не хотел допустить меня в школу Крестьянской молодёжи. Ещё весной я ездил в Палех сдавать свои документы. Васильев их не взял.

В июле я снова поехал, уже вооружённый запиской от Шуйского комиссара по просвещению, в которой предлагалось зачислить меня, "кулацкого" сына, в 5-й класс Школы Крестьянской Молодёжи (ШКМ) в виде исключения. Васильев, сжав зубы, принял у меня заявление только потому, что я предъявил записку.

- Ничего не обещаю, - сказал он. - Приедете к концу августа, тогда и будет известно: примем или нет.

Не принять меня он не имел права, но всё же тянул чуть ли не до последнего дня августа.

На этот раз встретил меня холодно:

- Класс - 5-а, - сказал он и отвернулся.

ЧАСТЬ 6.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1926-1927 ГОДЫ  

Стр.85 из:   85  86  87  88  89  90  91  92  93   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ