Теперь, малость "отдохнув", я мог бы "идти" и дальше по-над окнами домов. Но не тут-то было. Проскакиваю Пурусовский, Максима Андреевича и Мишкин палисадник, всегда какой-то сумрачный и сырой, за ним дом Полушиных, Герасимовича и Ондри Брилы, а за ним через один ещё, и вот - мы, Басовы, Ивана Григорьичевы. Но попробуй проскочить, когда справа притаился в немом ожидании на том порядке, горбится под соломенной крышей домик тётки Олёны Лопатихи на курьих ножках. Хатёнка под соломой на два окна. Никакого палисадника перед окнами, ни оградки из жердей. Такая в нём жаль, жерди на крыше так кособоки, солома черна и взъерошена, а пара маленьких окон на бревенчатом, распаханном морщинами лице, так беспомощно подслепы, что, право, имей я вместо сердца в груди камень, и тот бы оплавился.

Всякий раз, как я упоминаю имя тётки Олёны Лопатихи, меня одолевают стыд и раскаяние. Откуда эта осудительность в фамилии "Лопатиха"? Лопатина она, что ли? Впервые задумываюсь. А ведь, пожалуй, она приходилась невесткой непутёвому Алексею Лопатину, циркачу.

А с другой стороны Олёна Лопатина приходилась родной тёткой Ивану Куклину, да только тот стыдился признавать её. Более того, был первый на деревне гонитель бедной женщины. Были ещё два родственника, племянники по мужу Илюшка и Колька Лопатины. Илья с войны пришёл целым и невредимым. Да до старухи ли ему? А кто будет свергать купцов и засевать поле Советской власти новыми семенами?

Говорили, что муж при жизни всячески измывался над ней. Работал он объездчиком в лесничестве. Ходил вечно пьяным. А тётка Олёна была робкой, всячески угождала извергу-мужу. Но избитая, она призывала Бога наказать мучителя-мужа. Услышал Бог и наказал. Придавило мужика в лесу деревиной. Стали с сыном вдвоём жить. Сын был работящий, красивый и статный. Сготовил сруб нового дома, а мать ему невесту присмотрела, но не состоялось счастье. Взяли сына на войну, да и убили. А сруб сгорел.

После гибели на войне единственного сына тётка Олёна ударилась в божественное. Ходила она по деревне, одетая в рваньё, одна нога в валеной бахиле, вторая - босая. Ходила и пела псалмы. Свой собственный стих сложила про убиенного сына и несчастную долю. Длинный стих, с перечислением всех тягот.

Тётку Олёну Лопатиху, женщину нестарую ещё по городским меркам и со следами былой красоты в лице, деревня Паново по молчаливому приговору отдала на посмешище ребятне. Мужики - нет чтобы приветить добрым словом несчастную, тронувшуюся умом бабу -  мальчишек на неё натравят, а те улюлюкают вслед, кидают палки и камни. И в издевательствах над несчастной старухой, помешавшейся на Боге, не последнее участие принимал я. А она только погрозит палкой, да и пойдёт дальше в слезах. Но ни на кого она зла не держала. Для здоровой женщины и то вдовья доля - полынь горькая. А такой разнесчастной, старой и немощной, жить, не озлобясь на людей, - великое нравственное духостояние.

Была она безлошадная, держала коз вместо коровы. Козы её - предел крайней бедности - на деревне считались чёртовой скотинкой.

Косить она не умела, да и стара была, нанимала нас, мальчишек: того же своего мучителя - Ваньку Настасьина, Ондрю Брилу (сына Полушина Василия Герасимовича) да меня. Начнём со старухой торговаться:

- Полтинник серебряный дашь - скосим.

- Да откуда он у меня, ребятишки? Святым словом кормлюсь да вот божьей скотинкой.

- Есть у тебя, есть! - скакали мы на одной ноге возле старухи, у которой по нашим сведениям были не только полтинники, но и новые серебряные "червонцы" советского выпуска и золотые десятки царские. - У Максимовых давеча получила от Семёновны полтинник? Получила.

- Ну, Бог с вами, последний отдаю, - соглашалась старуха.

А нам и не стыдно нисколечко.

- Только уж вы постарайтесь, прокосите как следоват. Да и в валках подсушите.

- Э, нет! За полтинник скосить целое гумно тебе да ещё и высушить сено - не согласны! - упираемся мы, стервецы бессовестные. Всё равно ведь деньги нам нужны лишь на игру в карты. - Рупь дашь - высушим!

- Ладно уж, Бог-от вас накажет. Не надо сушить, сама переворошу сено, скосите только поскорее.

- Деньги - вперёд! - требуем мы. - А то ещё откажешься платить.

Старуха, делать нечего, отдаёт нам свой полный полтинник. Мы убегаем играть. День проходит, другой - а трава стоит. Тётка Олёна ищет нас по деревне, совестит.

- И как вам только не стыдно, старуху обворовали, а?!

- Завтра скосим, - за всех обещаюсь я и не уверен, согласятся ли мои напарники.

- Вот ты и коси, а мы не будем, - категорически заявляет всё тот же Ванька Настасьин. - Выиграл у нас полтинник - тебе и косить.

- Выиграл по-честному! - кричу я и готов вступить в драку за свой полтинник, если Ванька с Ондрей нападут.

Ещё проходит день - трава примята, по ней бегали, играли в "прятки" в сараях.

- Пошли косить, - требую я у дружков. - Не то морду набью!

- Ладно, испужал больно. У нас тоже есть кулаки, - нехотя соглашается тот же Ванька. - Только, чур, полтинник делим на троих.

- Ладно, берите, больше играть с вами не стану, - бубню я.

Но Ванька и есть Ванька Хорёк - до чего же каверзный человек! Устроил-таки подлянку, а всё свалил на меня. Скосили мы траву, стала тётка Олёна валки граблями разрыхлять, сено сушить. Не берут грабли, завязли - непрокос под валками. Рёв на всю деревню. Сено не собрать. Встал я рано поутру да и давай - жик-вжик - косой подкашивать да перекашивать.

С Ванькой был разговор на кулаках. Гонял я его по всем сараям, от меня не удерёшь. Приговаривал и бил, бил и плакал.

С тех пор не было большего защитника у тётки Олёны, чем я. Попробуй, кто тронь или подразни. И коз не трогали мальчишки. Тётка Олёна простила нас, зато козы по-прежнему - есть кто из мальчишек на мосту или нет - шли в обход через болотину.

А вот теперь "пошли" дальше. От Василия Герасимовича Полушина к дому братьев Антоновичей Басовых - широкий проулок с глубоким колодцем, огороды, засаженные морковью и бушмой. Высокая тесовая завалинка, в палисаднике за жердями густые заросли сирени. Дом Антонычей, наших дальних родственников - почти единственный, в котором мне не привелось побывать.

Высокий, трёхоконный, обитый тёсом, с воротами на улицу, всегда наглухо забитыми и растворявшимися только по ранней весне, когда надо было вывозить на поля навоз. Он и отстоял-то от нас всего на полусажень стена от стены. Двор - ко двору, щель межевая поросла крапивой, закидана всяческим хламом - попробуй, пролезь. Были вторые ворота у братьев Антонычей - боковые, в сторону Василия Герасимовича Полушина, выходили на широкий проулок к колодцу. Были и третьи, из теплушки и сеновалов - в огород. Богатый снаружи дом, справная семья, а обитатели - как проклятые, не принимала их, больше того, отвергала деревня от себя, как инородное тело. В каждый праздник, напившись, мужики били Антонычей до крови, не сказывая, за что.

Никто в деревне не отгораживает свое гумно, где растёт одна трава, да стоят сараи с сеном, а в самом конце - дымные овины. Никто не отгораживается от соседей - одни Антонычи - за высокой дощатой изгородью. Столбы вкопаны на метр глубины. Чтобы бегать от сарая к сараю во время игры в прятки, мальчишки проделывали в их заборе "дыры".

И дом их, словно зачумлённый: никогда ни песен там, ни веселого смеха. И детишки Алексея Антоныча Басова ни с кем не играли. Клеймо "воров" так и горело на лбах у его обитателей.

Глава семейства Алексей Антонович Басов по прозвищу "Лгун" был женат на здоровенной бабище - Марье "Рыжей". Алексей Лгун, помнится, был более покладистого нрава, чем младший - здоровяк и нахалюга Николай "Провора" (Николай Антонович Басов).

Отрешённость Антонычей порождала у деревенских баб массу догадок, одна другой невероятнее. Поговоривали, что Марья Рыжая чуть ли не сожительствует с деверем, оттого-де Колька и не женится ни на ком. Больше того, поговаривали, что и дети-то у Марьи от здоровяка Николая, а не от более слабого телом и духом Алексея. Только слушай, в деревне наговорят сорок бочек арестантов. Но одно видели бабы, как Колька вступался за Марью, когда её начинал бить муж. Один вид братьев, да и Марьи, говорили больше, чем всё сказанное о них на деревне. У Алёхи - сальное лицо постника и ханжи, Марья - оловянные бессовестные глазищи навыкате.

Младший из братьев Антонычей, Николай, - нахал и грубиян, уставит свои бесстыжие зенки, и хоть ты ему плюй в глаза, скажет: божья роса. Колька - низколобый, мутный взгляд дегенерата, вдобавок - пудовые кулачищи. Кольке шёл никак тридцатый год, а он всё не женился. Даже драться деревня его не принимала, когда стенка на стенку в престольные праздники мужики сходились на бульварах одни против других. Он, как волк серый, уходил в дальние деревни, где его не знали. Завёл себе кралю в торговом селе Лухе, что на севере - за лесами и болотами.

У Антонычей тоже вывозка навоза. И Колька Провора тут же. Всю зиму где-то "гулял" по Волге, как атаман. Был слух: замешан в портовой краже в Нижнем Новгороде. Вон как уставился, волчина.

Они, эти Антонычи, и обокрали пурусовскую лавку-палатку, унесли всё приданое нашей сестры Лиды. Лида все годы надеялась. Были слухи, видели на базарах: то в Холуе, то в Нижнем Ландехе, в Пестяках в продаже Лидины вещички. Гадала Лида и на картах и на золотом обручальном кольце в стакане воды.

- Ну, всматривайсь, девка, шибчее! - командовала гаданием тётка Варвара. - Смотри и смотри - не мигая. Ну, чьё видишь лицо? Мужское?

- Мужское.

- Признаёшь, кто?

- Признаю. Колька Провора…!

- Только, не проболтайсь, чуешь, Лидея. А то они меня, разбойники, спалят вместе с избой!

Капитоновна, мать братьев-воров так и в могилу сошла, не смела на Лиду глаз поднять при встрече. То, что унесла Капитоновна с собой в могилу, довелось узнать мне 21 год спустя, в июле 1943 в Ступчанском лесу под Полтавой.

Ребята ходили на задание в дальнее село. Жители жаловались на грабителя и садиста - старшего полицая. Командование партизанским отрядом решило "пригласить" полицая к нам в лес. Привели здоровенного бандюгу.

- Фамилия, имя отчество? Откуда родом?

Я, как только увидел эту запомнившуюся мне с детства физиономию, чуть не вскрикнул. Полицай назвался другим именем. Но меня не проведёшь. И я сказал тогда ему, кто он.

Он и после этого не признался. На третье утро повели его на расстрел в болото. Тогда он захотел со мной говорить.

- Комиссара мне! Комиссара! - упирался он и ногами и руками, орал на весь лес. - Серёжку Басова, комиссара, мне!

Мне сказали, я подошёл. Бандюга повалился на колени.

- Комиссар, не убивайте меня. Я тебе открою тайну. Ой, жжёт она меня. Мы ведь с братаном Алёхой да с Марьей тогда подломили пурусовскую палатку. Марья попутала, ведьма. Не попользовались добром. Закопали его в могилу у Крестика...  

---

   

---