Григорий Спиридонович, учитель в Курилихинской школе, часто в последнее время отлучавшийся в волость, к телефону и телеграфу, связывавших его с Москвой, на этот раз, вопреки привычке входить шумно и обрадовано, появился в классе необычайно тихий, и боком-боком присел на табуретку. Но не бледное лицо и трясущиеся губы, не остановившийся взгляд его первыми бросились в глаза ученикам и занимавшейся с нами по русскому языку Марье Мироновне, а одежда заведующего школой. На Григории Спиридоновиче были длиннополая фронтовая шинель с красными петлицами, штыкастая будёновка с красной непомерно большой матерчатой пятиконечной звездой. Всё это он надевал лишь по революционным датам "9 Января", "День Парижской Коммуны" и "7 Ноября". Но на этот раз к военной форме прибавились: ремённая портупея, шашка и в кобуре револьвер. А в красных петлицах на отворотах шинели вписались в свои прежние отпечатки два "ромба" дивизионного комиссара.

Мы глядели во все глаза на Григория Спиридоновича, на его шинельно выпяченную грудь с привинченными на красных кружках двумя орденами Красного знамени. Ни оружия, ни, тем более, орденов мы у него никогда прежде не видели.

- Ты… куда... это? - подалась вся ему навстречу Марья Мироновна. - Война, что ли? - высказала предположение и только тогда вспомнила, зачем ездил в волость муж. - Как… Ильич?

В голосе её что-то застревало, слова произносились надтреснуто ломко. За окнами непроглядно бесилась-мела метель.

Григорий Спиридонович, по-видимому, вполне справился с собой, и вопрос Марьи Мироновны дошёл до него.

- Нету, Маша, ... Ильича. Умер Владимир Ильич в Горках. Объявлен траур по всей стране… А я… в Москву... Вызывают... Возвращают в РККА... Вспомнили...

- А я-то, я-то - как?! - воскликнула Марья Мироновна и бросилась к мужу на шею, повисла. - Гриша…!

Девчонки потихоньку плакали, пускали ртом пузыри.

Григорий Спиридонович и Марья Мироновна прощались на глазах у всего класса.

Мне хотелось крикнуть Григорию Спиридоновичу: "А я-то?!" Ждал, что он сам вспомнит про нас, про меня, и скажет какое-нибудь слово. Не сказал. Не посмотрел в нашу сторону. Повернулся и вышел в коридор. Марья Мироновна, накинув шубейку, пошла провожать. Мы всем классом поскакали с мест - и к окнам.

- Всех предупреждаю! - сказал я во всеуслышание и с угрозой. Мне так нужно было в этот момент как-то проявить свои чувства. - Если кто хоть словцом обидит Марью Мироновну - убью!

- Никто не собирается её обижать, с чего ты взял? - разумно заметил башкастый Ванька Чистяков, и был опять-таки прав. Но мне нужно, очень нужно было что-то сказать, иначе бы я разревелся, как девчонка. И почему это девчонкам можно открыто проявлять свои чувства, а парнишкам нельзя?

- Девочки, давайте будем по очереди помогать Марье Мироновне по хозяйству, - предложила моя Шурочка Гурылёва. - Полы мыть в ее комнате, воду носить.

- За маленьким ухаживать! - подсмеивался Ванька Настасьин.

- Может, и за маленьким, - опять вступился по-умному Ванька Чистяков.

У калитки школьной ограды Григорий Спиридонович и Марья Мироновна остановились. Дальше провожать он не позволил, ещё раз обнял жену и зашагал в метельный снеговорот. Исчез. Мне очень хотелось плакать, и если бы…

Все эти дни, начиная со вторника 21 января, во время траура по Владимиру Ильичу мы практически в школе не занимались. Чёрно-красные полотнища плакатов в классах, траурное знамя над школой. Марья Мироновна на уроках не появлялась, и четвероклассники занимались с второклассниками, а мы, третьеклассники, с первашками. Поговаривали, что к нам скоро приедет новая учительница.

Я рисовал портрет Ленина по газетному оттиску. Голова Ильича вышла большая, взгляд карих, широко расставленных, прищуренных глаз немного косил. Похожесть была очевидной. Хвалили. Особенно старался хвалить Ванька Чистяков. Портрет вставили в рамку, обвили траурным венком и повесили на входе в коридоре, где над окнами висел мною написанный к празднику Годовщины Октября лозунг, и сгибалась по-старушечьи цифра "6", переделанная из "5".

Газеты писали о непрерывном потоке людей, день и ночь проходящих мимо гроба вождя. Нам отец беспрерывно за столом прочитывал все газеты и непременно сопровождал их комментариями. Это он называл "читать между строк", то есть не то, что написано, а что подразумевалось.

Взбудоражившие всех землемеры неожиданно покинули деревню, уехали в область, обещались вернуться к весне.

В день похорон Ильича возле магазина ЕПО был митинг. Вся деревня собралась на митинг у кооператива ЕПО в Малом Панове. Красное знамя с чёрной лентой над крыльцом. Красные банты у многих баб и мужиков. Зима была многоснежная и холодная. Девчонки и мальчишки - красные от мороза лица - все возбуждены. Ни одного пьяного мужика. Рядом с пустыми бочками стояло пианино, принесённое от Максима Пурусова. Марья Анархистка с папиросой в зубах сидела за пианино. Чем-то она мне напоминала эсерку Каплан, стрелявшую в Ленина: та же белизна в остроносом лице и чёрные провалы глаз, налитых испугом.

Перед митингом Марья Мироновна, наша учительница, неожиданно подошла ко мне:

- Серёжа, споёшь "Интернационал"?

- Я? Да что Вы?! - вспыхнул я от радости и смущения.

- Ладно, ладно, я всё знаю. Знаю, что у тебя хороший голос, и ты поёшь "Интернационал".

- Да Вы - что?! Петь у всех на виду? Ни за что!

- Ну, не будь таким упрямым - я прошу.

- Один - не буду. Если ещё с кем-нибудь на пару.

- А кто у вас в деревне хорошо поёт? Ты можешь назвать кого-нибудь?

- Каждый умеет. Очень хороший голос у... Лизы Ляпиной.

- Зови тогда её, да быстрее - пора начинать, - торопила Марья Мироновна.

Я побежал в бабью толпу к Лизе. Она отказалась петь, сказала, что не знает слов. У меня слова были специально выписаны на бумажке.

- Ты будешь по бумажке, а я - так, - говорю Лизе.

И вот мы с Лизаветой Степановной стоим рядом у перил на открылке магазина. Здесь же - чёрный, с откинутым верхом рояль. Нам всех сверху видно. И на нас отовсюду смотрят. Я пробегаю глазами по толпе, выискиваю своих, пановских. На чужих я не смотрю, они меня не знают, и мне перед ними стесняться нечего. Другое дело однодеревенцы. Холодно. Из каждого рта - клубки пара. Ни ветерка, ни снежинки. Вон братья Шутины: Гришуха с Паней Лясёй. А вон и третий брательник - мельник Иван. Как и не братья - стоят порознь. Глаза у меня - как бинокли. Не хвастаюсь: могу читать газету в трёх метрах. А лица людей, особенно выражение глаз, читаю и за полсотни метров.

Ой, кто это там вместе с Иваном-мельником? Никак, наш дядя Лёша Квадратный. Рыбак рыбака видит издалека - так о них говорил Григорий Спиридонович.

Вон стоит Степан Иванович в кругу своих высокорослых сыновей. Поодаль, кучками, бабы. Пурусовых нет, один наш зять Иван Фёдорович с Лидой.

Ох, даже братья Антонычи - Алёха Лгун и Колька Провора пришли на митинг!

Дядя Илья стоит с Ваней Гараней, курят, пересмеиваются. Интересно, что они теперь думают о своей партийности? По всей стране, пишут газеты, идёт призыв в РКП/б/. На фабриках и заводах - группами и в одиночку - люди подают заявления. По селам беднота вступает. А чем они не беднота, да ещё и красногвардейцы-будённовцы.

А вон Иван Моряк с Ефимом Фёдоровичем о чём-то ведут обстоятельный разговор - серьёзные люди.

Я настолько увлекся разглядыванием людей, что не расслышал, как меня позвала Марья Мироновна:

- Серёжа, начинай…!

Лизавета Степановна потянула меня за рукав полушубка.

- Серёжа, запевай...!

А она, эта бывшая Лизка, нынешняя баба Лизавета Степановна, не так уж намного и выше меня: я ей по плечо. Года два-три - и я догоню её. Вот так-то, я расту, а она - нет…!

- Серёжа, ну что ты не запеваешь?!

От волнения, холода и сотен устремлённых на нас глаз, я беру сразу очень высокую ноту.

У Лизы сильный, хорошо поставленный на Пановских беседах, голос. Сейчас я знаю, что это - колоратурное низкое сопрано, тогда не знал. У меня - скорее женский голос, чем мужской - никакого подросткового альта - звончайший дискант.

Только бы не сорваться! Из глаз от напряжения того и гляди посыплются на морозе градом слезы.

Краем уха начинаю улавливать, как мы с Лизой поём. Ничего, получается. Парнишки, что сгрудились возле курносого и большеглазого в лисьей жёлтой шапке Мишки Пурусова и поначалу пересмеивались, кивая в мою сторону, теперь стали вдруг серьёзными. А Аркашка Настасьин, Орики-Веторики, тот даже стал вроде бы подпевать - вижу, как шевелит посиневшими на морозе губами. Ой, да и другие мальчишки и девчонки шевелят губами. Подпевают ведь, а!

Припев, мы с Лизой начинаем нестройно, она запаздывает читать слова. Но уже скоро Лиза меня догоняет, и на морозе, среди сотен дыханий, наши с ней сильные и длинные выдохи - всего заметнее.

Мой голос - что натянутая до предела струна. Чувствую, как холодный воздух обжигает внутренности. Только бы не кашлянуть…! Вон и Маруська наша округлила в страхе за меня свои чёрные бусинки-глаза. А Ванька Настасьин подтолкнул в бок брата Аркашку, мешая ему подпевать.

Лиза, Лизавета Степановна, смотрит на меня ободряюще. Уж ей-то я поверю больше, чем кому-либо. Вон вытянуты лица у мужиков и баб, все они ждут от меня новых слов Интернационала. И Илюха закашлялся вон, а глаза весёлые так и говорят: "Серёга, а ну грохни, креста бога…!" Грохну, грохну, дядя Илья!

Ого, как переменились застывшие, было, выражавшие ожидание, лица мужиков. А бабам вроде бы всё равно - всё ещё ждут чего-то. Хочется им крикнуть: "Чего вы ждёте, бабы? Думаете, Интернационал сам всё за вас сделает, да?". Мужики зато округлили свои рты в могучем "… свое-е-е-ю ". Молодцы мужики!

Новый припев мы с Лизой поём, уже переглядываясь открыто. Её глаза говорят мне приятное, навроде того, что, мол, она и не знала, что я такой славный парень, из которого несомненно выйдет вскорости настоящий революционер. И ещё говорят, чтобы я простил её за то, что она тогда вышла замуж за Аркадия малопановского. Родился бы я, говорят глаза, годков на десяток пораньше - лучшего мужа ей и искать нечего бы. И успокаивала, мол, найдёшь ты себе, Серёга, другую девушку, и она станет твоей женой. А я также взглядом отвечаю Лизе, Лизавете Степановне, что я её всегда буду любить, а теперь люблю её сынишек Витьку и Сашку и дочурку Зойку.

Поют припев все. Рты округлены как чёрное "О". В припеве, в словах "с Инте-ерна-ационаа-а-а-лом" я напряг голос и, чуть было, не сорвался. Перехватило холодом горло, закашлялся. Но, однако, допел гимн до конца. ". А у меня нет больше ни сил, ни дыханья - всё застыло внутри. И я, наверно, останусь теперь без голоса.

Кончив петь и сбежав по ступенькам, я забился подальше в толпу, к самым кормушкам у Чайной и оттуда наблюдал конец митинга. На меня никто не обращал теперь внимания, и это было обидно. Думал, что теперь все станут на меня глядеть и говорить: "Смотрите, это тот самый парнишка, что пел под рояль Интернационал. Ничего подобного.

После пения выступили: коренастый парень, избач Вася Мамаев из Малых Зимёнок, человек до ужаса симпатичный, с мягким убедительным голосом; секретарь сельсовета Михаил Евсеевич Калашников - кадыкастый, явно робеющий перед народом молодой мужик из Больших Зимёнок. Иван Фёдорович Полушин Мот сказал страстную речь о Свободе, Равенстве и Братстве. Ему аплодировали. Влез, было, на деревянные подмостки крыльца пьяненький дядя Илья Лопатин, хотел сказать что-то прочувственное и только заплакал. Глядя на него, плакали и другие.

Последним - ни к селу, ни к городу - вышел на магазинное крыльцо наш отец. Мужики и слушать не стали его постоянные призывы жить "коммунией" и коллективно обрабатывать землю, чтобы приблизить "царство истинной свободы". Приторно звучали его слова, а других каких-либо отец не знал. И мне было до слёз обидно за отца. Лучше бы он не вылезал на эту трибуну, не портил впечатление от зажигающего Интернационала. Мстили мужики отцу за согласие на передел земли и выход на отруба, не верили больше. Не хватало в речи отца какой-то косточки, твёрдости убеждения - так сладкоречь меньшевика-эсера.

Батя частенько вынимал из кармана красно-клетчатый платок, выпрошенный у мамы из сундука, чтобы сморкаться не в рукав, как он делывал обычно, и вытирать постоянно слезившиеся, особенно на ветру да на морозе, глаза, не рукавом, а приличия ради - платком. Батя вытирал глаза, а люди думали, что он вытирает слёзы... по Ильичу.

После митинга всей деревней - дома остались только старые да малые - мы двинулись в волость, в Сакулино, держа путь на морыгинские ветряные мельницы. В Морыгине к нам присоединились назарьевские и курилихинские с красными флагами. В основном шли пешком, но некоторые ехали в санях, а бывшие красноармейцы вместе с дядей Ильёй Лопатиным на конях, в сёдлах. У каждого - будённовка на голове, у некоторых - сабли сбоку. Высокий одр дяди Ильи "Ветер" ступал негнущимися ногами, как на ходулях. Мальчишки двинулись весёлыми стайками сбоку дороги, прямо по глубокому снегу.

Пять вёрст по морозу и глубокому снегу, - и мы, возбуждённые и потные, ввалились в Сакулино. В Сакулине, у волисполкома - всеобщий митинг. Стояли пять минут в полном молчании. Только тоненько и жалобно пищал фабричный гудок на маслобойке. В нём мне слышалось моё - из Интернационала - напряженно высокое: " ... людско-о-о-о-й!"

Страна прощалась с Лениным.

ЧАСТЬ 4.   ОТРОЧЕСТВО.   1922-1924 ГОДЫ  

Стр.69 из:   55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ