Ох уж эти "Русые кудри"! Сороковой год Марьюшке, а она опять на сносях. Без малого четверть века рожает Мария Ефимовна Ивану Басову детей. Начиналась Японская война - рожала. Пришла Германская - рожала и рожала. Революция наступила - опять рожать. И вот снова. Уж пора бы и угомониться "Русым кудрям". Военный коммунизм приказал долго жить, НЭП вместо него, а Иван ждёт седьмого сына. Так и долдонит на деревенских сходках: "Быть сыну!"

Крепкая досталась Ивану жена, уж не залежится. С брюхом али нет - уж не заохает. Не впервые, одиннадцатым ребёнком ходит, живых-то восемь: шестерых сыновей да двух дочерей принесла она Ивану. Марья вся в домашних делах до самого позднего часа. Забот полон рот, вон их сколько, черноголовых мальчишек, сидит за столом на лавках. Иван за жену спокоен. Утром родит, а уж вечером по двору ходит, скотину кормит. А кого-то из детей, кого - Иван не помнит - родила Марья прямо в поле середь хлебов, полежала малость и - за серп - жать жито.

А всё-таки соседке Егоровне Мария Ефимовна призналась:

- Ой, что-то я тяжело хожу этим. Вот так же Серёнькой когда-то ходила. Страхи какие-то. Опять рожу какого-нето несчастного.

- Побойся Бога, Ефимовна, какой же он несчастный, твой Серёнька? И красив, и умён, и отцу помощник. Девять лет, а он - и в поле, и по дому. Гляжу: воды тебе натаскает и дров наколет, - успокаивает Егоровна.

- Нащёт работы - прилежен, не скажешь. И на личико - ему бы девчонкой родиться. С улицы прибежит, щёки так и горят румянцем, - веселеет Марья Ефимовна. - Вот только головка временами побаливает.

- На Рождество-то, чай, старших сынков ждёте?

- Сулились приехать.

На самый Новый 1924 год, в ночь, родила Марья седьмого сына, Василка. Иван Григорьевич от радости напоил всех мужиков.

- Поскрёбыш родился! Поскрёбыш!

С первых же дней несмываемо чёрный с бархатно гладкими волосами, курносый, нозерьки-точечки, Василко стал любимцем и забавой для всей семьи.

Но больше всех жалел, любил и восхищался своим "поскрёбышем" сам Иван Григорьевич. Возьмёт запелёнатого ребёнка, раскроет, и давай целовать.

- Маша, а Маш! - начнёт он повторять одно и то же. - Ты только подумай! Как в сказке о семи богатырях! Семь сыновей! Счастье-то какое! Семь сынов - семь домов! Улица Басовых от Панова до самых Бокарей. Семь сынов - семь орлов! На-ка, Маша, каких ты мне сыновей дала!

- Будет уж тебе: то обижаешь их, то хвалишь, - с неудовольствием говорила Марья Ефимовна, не одобрявшая разнополюсность мнений мужа. - Обыкновенные, как у всех.

- Красавцы! Умники! Работники! А поскрёбыш всех любимее. Мой самый любимый! - целовал отец личико ребёнка. - Троих старших доучу до ниверситетов, будут - высшее обчество. Пускай Сашка идёт в инженеры. Мишка - в комиссары, Арканька - в лётчики-налётчики... Троих средних - Серёньку, Ваньку и Колянку - в мужики-хлебопашцы. Серёньке дом лежит на бульварах за деревней, собери брёвна и живи. Вашка подрастёт - тоже дом срубим. Всем по дому. Всех отделю. А этого моего самого любимого поскрёбыша с собой оставлю. Наследник он мой. Слышишь, Маш, никуда его не отдам. Поскрёбыш будет с нами, нас покоить. И дом этот, и всё - ему одному. Слышишь, нет, мать?

- Да слышу, слышу. Чего кричишь-то? Напугаешь ребятёнка. Ишь, как глазки округлил - чисто кот Васька, - успокаивает Марья Ефимовна.

Ивану Григорьевичу, когда он выпивши, надо к чему-нибудь придраться.

- Что "слышу, слышу"? - переговаривает он. - Ничего ты не слышишь и не понимаешь, темнота морыгинская! - кипятится Иван Григорьевич.

Марья Ефимовна знает, что пьяному мужу лучше поддакивать, не сердить. Успокоится, сам перестанет. Но теперь, с рождением последнего ребёнка, поскрёбыша и последыша, его попрёки стали ей невмоготу. С полуплачем говорит она звонко и горько:

- Что ты меня всю жизнь попрекаешь Морыгиным! Брал бы не морыгинскую, грамотную, из купцов. У меня женихов - было из кого выбирать, ты сам четвёрт. Думаешь, стала бы тебе образованная стольких рожать? Да вот то так, то сяк, неделю слушать тебя пьяного? Ну-ка отдай сюда робёнка, ещё уронишь. Иди - спи.

Получив столь неожиданный отпор, Иван Григорьевич растерялся: что предпринять? Побить? Аркашка с Серёжкой прибегут, схватят, как давеча, за руки - позора не оберёшься. Не побить - разбаловать жену, волю ей дать.

- Маша, я пьяный, ведите меня наверх! - притворился Иван Григорьевич.

Мария Ефимовна скричала сыновей, Серёжка с Аркашкой помогают отцу взобраться по крутой винтовой лестнице на верхний этаж. Незаметно перемигнувшись, но довольно откровенно, поддают ему под зад.

Вскоре сверху вниз, по той же винтовой лестнице, нелепо крутой для матери и бабушки, а для мальчишек весьма удобной - быстрым способом съехать на заднице по ступенькам, - раздаётся отцовский храп. Отец засыпает…

Отнесут поскрёбыша, круглоголового с круглыми и ясными, как у котёнка, глазами в его люльку. И в семье всё успокаивается.

Знали бы мама и папаша, что вскоре перевернётся вся деревенская жизнь, а с ней и судьба каждого члена нашей семьи. И в особенности это ударит по Василку.

Новый год не праздновали. А до праздника Рождества оставалось неделя. Всю неделю мы сооружали с Ванюшкой шестиконечную звезду Давида, обтягивали её красной материей. Вставим внутрь звезды фонарь керосиновый, прибьем её на палку - и пошли-давай! "Пустите Христа прославить!" - закричим под окнами у Гурылёвых. Вот будет встреча!

У Ванюшки возникло сомнение. Он, как и я, "безбожник".

- Серёжка, а сам говорил - Бога нет, а?

- Нужен нам этот Бог. Конемо дело - нет, один обман и опиум народа. А ежели без "звезды", то кто нас к ним впустит? Голова сварила?

- Нет, Серёжка, не сварила, - чуть не плача признается Ванюшка.

- Такая большая у тебя голова - и не сварила! Вот у Расправы, без слов - а понятия больше! Ну, ладно - сказали, что пойдём со звездой - значит, пойдём, креста бога и всех сродников Давида на небе и на земле! - руганулся я по-Илюхиному.

- Серёжка, не запомнил я. Ещё разок: в креста…

- Вот подрастёшь, сам выучишь - дядя Илья ещё долго будет жить и "молиться".

Рождество. Снежно и ветрено. Под окнами домов толпы мальчишек и девчонок кричат звонкими голосами:

- Пустите Христа прославить!

- Чьи будете?

- Бокарёвские!

- Чьи бокарёвские?

- Чикарины! Смирновы! Спиридоновы!

Ворвутся в дом, и с порога начинается развесёлое стихотворное декламирование. Про "волхвов", что "со звездою путешествуют". Слова второпях так сольются и переврутся, что только смех один. За декламирование - по пирожку, или ещё что-либо съестное. А за этой волной - другая шумит под окнами.

- Пустите Христа прославить!

- Чьи вы?

- Пановские! Морыгинские! Шмелёвские!

Уже и пановские все отславились, и малозимёнковские, даже бакланихинские, а… курилихинских всё нет.

- Вашка, собирайся - пошли! - говорю я брату. Одеваемся в чернёные полушубки, шапки с ушами, рукавицы, обуваемся в валенки.

Звезду решено зажечь только перед самой Курилихой, у школы. Звезда вышла большая и… тяжёлая.

Дорогу перемело, идём без следа, по старухам-берёзам - как по вешкам. Вашка то и дело падает, снег ему - по самое это место. Но вот и Курилиха, огни видны.

- Вашка, давай спички, зажигать станем, - говорю я.

Вашка долго ищет по карманам спички, не находит.

- Ты, чего? Не потерял ли?

- Не знаю. Были в кармане.

Ищем-поищем, все карманы вывернули - пусто. Хоть реви: столько труда, такая дорога - и нате вам, "волхвы со звездою путешествуют".

- Вон в школе огонь - я попрошу, - говорит Вашка.

- Ещё чего! Увидит Григорий Спиридонович - что скажет? Безбожники, а пришли славить Бога? Стыдобушка, эх ты, Вашка-болвашка. Айда-пошли обратно.

- А может, так пойдём... без звезды Давида, а? - просит Вашка.

- Пошли они все в креста бога, исуса христа, богородицу Марею и всех сродственников их на земле и на небе! - разражаюсь я весёлой руганью.

Увязая в снегу, двумя комами снега далеко за полночь мы вваливаемся к себе домой.

ЧАСТЬ 4.   ОТРОЧЕСТВО.   1922-1924 ГОДЫ  

Стр.68 из:   55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ