Григорий Спиридонович стал говорить мне о смене общественных форм жизни на земле, о первобытном обществе, уступившем место рабовладельческому обществу, более прогрессивному. А рабовладельческое, в свою очередь, сменилось феодальным, феодальное - капиталистическим.

Странно, ни новые слова, ни особая терминология из революционных фраз - ничто не казалось мне "дремучим лесом" наподобие арифметики, которую я тогда ненавидел.

- А капитализм, так учит великий революционер и мыслитель Карл Маркс, сo всеми его атрибутами будет похоронен. И могильщиком его призван быть социализм - новая, самая совершенная и самая справедливейшая из всех социальных форм общества. И этот социализм пришёл на нашу российскую землю 25 октября 1917 года. Прийти-то он - пришёл, но, как одна ласточка не делает весны, так и один его приход ещё не означает, что наступило полное благоденствие, и можно почивать на лаврах. Нет, мы должны сломать до основания и разрушить всё старое и на развалинах его начать строить величественное здание Социализма. На развалинах. Капитализм, как учил Маркс, как учит Ленин, так просто не сдаёт своих позиций - он упорно и жестоко цепляется за свои привилегии. И впереди, несмотря на нашу историческую победу над белой контрреволюцией и иностранной интервенцией в Гражданской войне, нас ждут новые бои. Борьба продолжается. Предстоит ещё победить в нескольких революциях.

- Что, в Октябре не всех побили? - воскликнул я в недоумении.

- Мне, Сережа, посчастливилось много лет быть рядом с Владимиром Ильичём за границей, - продолжал Григорий Спиридонович, в волнении расхаживая по маленькой комнатке-квартирке рядом с Учительской в здании каменной Курилихинской школы. - Так сложилась моя жизнь, что из этой вот самой Курилихи мне пришлось, двенадцатилетним, уходить в город вместе с матерью. Большая дорога, кроме купеческих обозов, использовалась и революционерами. По ней, по этой бульваристой, обсаженной березами, вот, по которой ты сейчас из дома ходишь в школу и дерёшься с мальчишками...

- Не дерусь я больше, Григорий Спиридонович, - опустил я голову.

- Так уж и не дерешься? Пусть, не... аршином, не железякой - кулаками? Ну, прости, я это только так, к слову. Кстати, термин "драться" - любимое словцо Ильича. Только он его употреблял применительно к врагам революции. Отклонился я. Так вот отца моего, Спиридона Ефремовича Гусева, батрака у купца Шаброва…

- Купец Шабров, мой отец сказывал, - добрый человек, - подхватил я знакомое имя благодетеля моего отца в юности.

- Все они добрые, когда перед ними согнёшься в три погибели и унизишься.

- Он помог моему отцу встать на ноги.

- Да? Шабров зря не помогает. Значит, был ему личный интерес. Что-то я слышал краем уха: в купцы, кажется, да ещё в зятья он приспосабливал твоего отца.

- В купцы? Нет, что Вы! У бати же прозвище "Красный", он выступал за коммуну в деревне, его и прозвали.

- Выступал за коммуну, а дом двухэтажный отгрохал, как у купцов Пурусовых. И дочь выдал за сына купца. И племянница, дочь сестры - тоже за Пурусова была выдана.

- Значит, вы считаете, что мой отец... контра, да? - несмело и совершенно подавленно проговорил я. - Нет, неправда, он вышел из бедноты, раньше жили в доме под соломенной крышей. Бабка Алёна слезно упрашивала в новом доме не делать второй этаж, не лезть в вышину - он не послушался. А потом, когда дом построили и пришёл Октябрь, он отдавал дом под коммуну - спросите хоть у кого, скажут!

- Верю. Зачем же мне спрашивать? Всё собираюсь с ним лично познакомиться. Интересный он человек, твой отец, Сережа. Ну, да спешить некуда, успеется. А впрочем, обскажу. Ты никогда не был на гуляньи в лесу за Шмелёвым, на Метрополье, Сергей? Нет, ну подрастёшь, когда-нибудь побываешь. Так вот там есть небольшой омут, в середине - вода винтом и воронкой - вниз. Очутится возле этой воронки что-либо - момент - и засосёт. Вот так и с вашей деревней, с твоим отцом. Ваш омут только социальный - это пара домов Пурусовых. Не сами дома, разумеется, а богачество, какое они олицетворяют. Конечно, кто же из крестьян не хочет жить справно? По себе знаю. И, собственно, Октябрьская революция совершилась ради того, чтобы сделать всех зажиточными и счастливыми. Но мы не обещаем немедленную зажиточность, а купцы обещают, соблазняют, разлагают народ. Твой отец очень близко находится к этому "омуту". Вот и сейчас Максим Пурусов перетягивает в сторону своего "омута" всё общество. Видите, что удумал - выходить на отруба. Да ещё под каким ловким предлогом: вроде бы свести земельный надел в один участок - для мужика путь к коллективизации. Опасная затея. Говоришь, весной станут делить землю? Ну, до весны ещё будет зима, а потом таять начнёт, - с улыбкой и явным намеком на что-то говорил Григорий Спиридонович. - Много воды утечёт. О чем я начал?

- Да, вспомнил. Как уходили мы с мамой в город. Забрали моего отца жандармы. Ты, наверно, слыхал про Наркомвоенмора, товарища Михаила Васильевича Фрунзе? Он знал моего отца... И очутился я во Франции, потом в Германии, потом в Швейцарии, в Женеве. Туда приехал после ссылки Ильич, затем его жена Надежда Константиновна. Уехал я тринадцатилетним, вернулся восемнадцатилетним в 1905-м, на баррикады Красной Пресни. Потом подполье и снова заграница, ещё на целых восемь лет. Вернулся по заданию ЦК, чтобы - не поверишь - влиться в армию, то есть добровольцем, вольноопределяющимся, пойти на фронт "за веру, царя и отечество". Революция. Я - комиссар пехотного полка. Ранение. Учёба в университете, и я - педагог истории. Ты, наверное, думаешь, а зачем он всё это мне говорит? Думаешь?

- Думаю, - признался я.

- Тьфу, как нехорошо получилось - сплошное яканье. Прости, пожалуйста. Недостаток: ячество, ничего не могу поделать, спохвачусь, ан - поздно. С другой стороны, без этого местоимения "я", нет полноты самовыражения.

Теперь я в точности все его слова, беседы восстановить в памяти не могу. Но то, о чём говорилось, врезалось в душу, ну, ей-богу же, на всю жизнь. Только я их, эти слова, до настоящего времени не тревожил и, как бы позабыл про них. Тем более странно подумать сейчас, что всегда неосознанно руководствовался ими. Растворились они во мне, как до того растворялось многое другое, и, в частности, поступок Аркадия Большевика.

Некоторые из бесед, ныне воскрешённые, звучат прямо-таки пророчески. Я расскажу о них.

- Я, Серёжа, считался другими, да и сам считаю себя "марксистом-ленинцем". Притом, - верным, твёрдым, не колеблющимся. Не в последнюю очередь здесь имела значение и личная обаятельность Ильича. А слышал бы ты, как он говорит! С какой ясностью и чёткостью излагает мысли. Мир политической борьбы со всякого рода группировками, течениями, экономистами, народниками, бундовцами, эсерами - левыми и правыми и, в особенности, меньшевиками - до чрезвычайности цветаст. Все вроде бы кричат и "борются" за свободу и демократию - не отличишь врага от друга, противника от истинного сторонника. Фразеология, туманность выражений, маскировка под борцов за простой народ - вот их тактика. Причём, и их демагогия находит сторонников. Разоблачить их, вернуть в ряды большевистских когорт обманутых ими и идти на них в наступление - никто с таким поразительным успехом не мог, как только Ленин. Слушаешь его - и всё запутанное в политические тенёта, вдруг предстает ясным и очевидным. Так логично неотразимы его мысли и слова.

ЧАСТЬ 4.   ОТРОЧЕСТВО.   1922-1924 ГОДЫ  

Стр.64 из:   55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ