Домашние ужинали. За большим грубосколоченным кухонным столом - не такая уж большая наша семья. Во главе стола, на своём месте возле божницы, сидит в очках, с газетой в руках отец, просвещает семью насчет политики. Перед ним отдельная железная миска с молоком и соблазнительно румянится "городской" белый хлеб. Перед остальными членами семьи - одна большая под вид таза деревянная миска с квасом и рыбой: постный день, и семья говеет. Жизнь безбожника, когда всё вокруг пропитано религией, а с нею и урезанием желудка - не очень-то весела. Поневоле запишешься в верующие и станешь ждать очередного церковного праздника - только по праздникам и наешься.

Ложки безмолвствуют, семья ждёт, когда отец наконец-то выговорится и стуком ложки по миске даст сигнал к общей еде. Но пока все должны слушать отцову так называемую политинформацию. Мир бурлит, клокочет мир заграничный, как наши детские изголодавшиеся желудки.

Возле отца как всегда по обе стороны стола сидят дети по возрастному ранжиру: самые маленькие - рядом, постарше - подальше. И, наконец, на самом противоположном конце стола - самые взрослые: бабка Алёна и на приставной скамейке - мама. Кольке - 4, Ванюшке - 7, мне - 9, Маруське - 11, Аркашке - 13 лет. Троих, самых старших за столом нет: Лида - отрезанный ломоть, замужем, у Пурусовых, Сашка - в Иваново-Вознесенске, учится в Политехническом, Мишка - в Шуйской гимназии.

За столом тишина. Тараканы рысаками бегают под шпалерами. На подоконниках стоят позабыто чайные блюдца с водой, настоянной на мухоморах, плавает с десяток мух - последние из уцелевших за лето и осень. А вот тараканам очередь не пришла, их в феврале - как ударят крещенские морозы - будут вымораживать из кухни, где они устроили свой штаб. Откроют по-летнему окна, закроют обе двери - и начнется потеха. Третий год ждем, морозов нет, и расплодились тараканы: и чёрные, и рыжие. Нельзя никакую еду оставить незакрытой - тотчас всё вылижут дочиста.

Мама брюхата, ходит, как говорит отец, "поскрёбышем". Маме сороковой год, и больше ей рожать нельзя, этот последний. И рожает-то она потому, что отцу приспичило непременно иметь семерых сыновей. Шестеро имеется, ждёт седьмого.

Бабушка что-то прошептала маме, и та вышла из-за стола, прилегла на железной кровати, под зыбкой. Зыбку, было, забросили на чердак, а вот пригодилась.

Бабка - не мама, с отцом нашим, со своим сыном, разговаривает, не опасаясь разгневать.

- Иван! Да что это за манеру взял - читать за столом газету! - упрекнула сына бабка Алёна, и отец отложил чтение.

- Ленину-Ульянову нездоровится, маманя, - сказал отец, откашлялся, вытер слезу подолом ситцевой рубахи.

- А дети есть хотят, - резонно сказала бабка.

- За мной, что ли, черёд? Ешьте, - сказал отец.

Никто не притронулся к ложкам. Тогда он вспомнил, что надо - и постучал по миске.

Дети заскребли ложками по миске, вылавливая рыбные куски. Квас - вырви глаз, и не было бы его, вовсе не соскучились бы. Какой-то пост выдумали попы, и теперь крестьянам, как лошадям подпругами по пузу, хоть животы затягивай.

А почему все мы: от мала до велика едим из общей миски, а отец ест наособицу, из отдельной, да ещё и самое вкусное: молоко с крошеным белым хлебом? Конечно, слышим постоянно: "У отца катар желудка. Ему квас и черный хлеб - нельзя".

Ну и ел бы где-нибудь в сторонке, чтоб мы не видели. А то напоказ.

Ванька с Колькой ложками сцепились в миске, всяк у другого отнимает кусок соленой вкусной рыбы.

- Смотреть в хребтуг! - пригрозил отец и ложкой по лбу щелкнул Ванюшку, тот заплакал. У Ванюшки на выпуклом узком лбу и так-то пара шишек - памятки об игре в "шар" прошлой зимой - а тут взыграла шишка с куриное яйцо.

- О-ой! О-ой! Бо-ольно! О-ой!

- Что с тобой?! - встала с кровати мама, поспешила к детям. - Кто это его? - увидела она большую шишку на лбу сына, обняла, прижала. - Кто тебя?

Отец хлебал молоко с белым хлебом, поперхнулся.

- Так недолго и всех детей покалечить! - запричитала мама, поняв и так, кто обидел мальчишку. - С братца родного берешь пример? - намекнула она на дядю Лёшу. - У того вон, что не ребенок, то и полукалека. Тонюшка - хромоногая, будет век вековать. Шурка - какая-то хиленькая, забитая. Сын Гриша "Немтырь" - дурак от рождения, заикается. И своих детей такими же хочешь сделать?

- Да, что я сделал? Напустилась, понимаете! - петушился, явно сознавая свою виновность, отец. - Щёлкнул тихонько вроде. Ну, успокойся, Ванюшка, - подул он на шишку сыну. - Ну, так получилось. Ешьте дети со мной, - обратился он ко всем и пододвинул молоко и белый хлеб на середину стола.

Никто кроме Кольки не притронулся к отцовой еде.

Аркашка подал голос в защиту братьев. У него с отцом давние счеты, ещё с Шуйской гимназии, со своего исключения и многих пОрок отца. Теперь Аркашка из братьев самый старший и считал обязанностью заступаться за них и за мать с бабушкой.

- Жалел волк кобылу - оставил хвост да гриву!

- Молчать! - прикрикнул на Аркашку отец.

- Отмолчался, больше не буду. Хочешь и меня ударить? Только попробуй, у меня свои кулаки есть: пятипудовый мешок поднимаю.

- Убирайся из-за стола!

- И уйду, подумаешь. Нас квасом кормишь, а сам - белый хлеб с молочком! А молочко-то скоромное, грешно есть в пост.

- Замолчи, с-сукин сын, не выводи меня из терпения!

- Как в басне Крылова "Пустынник и медведь": хотел медведь согнать муху с лица человека, взял да и лицо снёс. Так и ты… Он, видите ли, ложкой "тихонько вроде". Мы вот вырастем, а ты постареешь - да мы тебе как звезданём по кумполу!

- Ах, ты Шкалик, "Еграша"! - кинулся, было, отец из-за стола на сына.

- Давай-давай, налетай! Я ведь сдачу дам! - встал в позу борьбы бесстрашный Аркаха.

Бабушка Алёна, ни слова не говоря, схватила сына за руку и остановила.

- Пусти, маменька.

- Опомнись, сын. А тебе, внук, совестно на отца руку поднимать. Он есть старший в доме и всему голова. Покорись отцу. Скажи "прости меня, папаша, я больше так делать не буду".

- Прости меня, я больше так не буду, - нагнув голову, проговорил покорно Аркаха.

Мир в доме был восстановлен. Ванюшка с Колькой хлебали наперегонки молоко с белым хлебом. Мне тоже хотелось, не стал. Смутные бродили мысли во мне. Аркаха - молодец, что так прямо ляпнул отцу про еду наособицу и прочее. Только вот зачем он, если уж бросил вызов, отступил и покорился? Да, я бы, наверно, не посмел так прямо кинуть отцу слова обвинения. Но если бы уж кинул, не покорился бы ни в жизнь до тех пор, пока... А, может, не надо было и кидать про "молоко с белым хлебом". Как-никак, а все мы видели, что отец ничего не делает для одного себя. Может быть, Аркаха сказал дерзость, и бабка Алёна - мудрая старуха.

В деревне началась чуть ли не повседневная пьянка. Поили землемеров. Водили по разным домам и поили. Как можно было понять из обрывков пьяных речей, просьб мужиков и обещаний землемеров, вопрос шёл о выделении лучших участков. Готовилась афера.

Мальчишкам - не до уроков, ходят за пьяными, подсматривают, слушают. Руководит, атаманствует парнишками Аркашка Настасьин Орики- Веторики. Постоянный вожак шайки-лейки, сын богачей Мишка Пурусов, не участвует. И всем членам тайного сообщества приказано Мишке не говорить ничего, что будет узнано. Меня и то с трудом приняли в компанию. Аркашка Настасьин, самый умный изо всех нас и самый тихий всегда (знай - копается в своём детекторном приемнике), теперь был просто неузнаваем. Главного, из-за чего началась такая слежка за... землемерами, он не сказывал, отделывался шуточками, мол, а вдруг они "из беляков". У всех создавалось впечатление, что это очередная, только новая "игра" в войну. Что удивляло, так это - не приняли в игру Ваньку Настасьина, брата Аркашки. "Много болтает" - сказал о нем Аркашка, имея в виду противоестественную дружбу Ваньки с Мишкой Пурусовым. За пряник, за карандаш с резинкой на конце, за пирожок из белой муки с мясом Ванька готов был затеять - с кем ему скажут - драку, напакостить другим чем-либо, например, испортить зеркало ледянок и к каталкам, выставленным на мороз, прилепить навоза. Особенно Ванька настойчиво действовал против нас, ребятишек Басовых, против меня. Как хорёк в дяди Лёшином погребе, он не давал покоя и соседке, тётке Олёне Лопатихе.

Не поручусь за точность слов, но за сам факт нашей слежки и за откровенность Аркашки со мной ручаюсь. Не придавали мы, малолетки, тогда особого значения выслеживанию землемеров и действовали, как "красные революционеры". Может, откройся мы своим старшим, дело бы обернулось нешуточным концом.

Аркашка на год меня старше и учился в одном классе с нашей Маруськой.

- Серёжка, я хочу что-то тебе сказать, - заявил он мне однажды. - Ты язык за зубами умеешь держать?

Я понимал, что он имеет в виду, и даже, сжав зубы, попробовал, как там мой язык держится. Язык за зубами держался крепко. Напрасно Аркашка выбрал изо всей шайки-лейки меня, чтобы вручить моему языку такую тайну. Разве он не знал, что самым разговорчивым из всех деревенских парнишек являюсь я. Услышу что - начну рассказывать всем и даже могу приплести то, чего и не было. И сказать прямо сейчас Аркашке про это я не решался. Если он выбрал меня как хранителя тайны, значит, ему лучше знать: болтлив ли я или не болтлив. А может, я вовсе и не болтлив, никто ведь меня не испытывал "тайной". И тогда я сказал:

- Если это тайна - то сумею.

- Тайна, Серёга и ещё какая. Надо бы клятву с тебя стребовать, да ты вон выше меня ростом - поверю так, - сказал Аркашка и поведал про то, как он подслушал разговор пять лет тому назад, в 18-м году, у дома дяди своего Ивана Беляка, перед тем как тот исчез. - Я хорошо запомнил чудную фамилию приехавшего на дрожках - Навычайло. Беляк так и сказал тогда: "Подойди-ка поближе, посмотрю, кого это Чека подсылает по мою душу?" А потом сказал: "А, это ты, Навычайло. Ну, что там - скоро ли?" А Навычайло в ответ: "Скоро, господин штабс-капитан. Вам приказано…"

- Ну и что тут такого? Навычайло и Навычайло, - сказал я, подзадоривая Аркашку к полной откровенности.

- А то! Этого землемера с усами и в казенном картузе, слыхал, как звать? Навычайло-в! Нетрудно прибавить русское "в" к украинскому "о" - и вот вам другая фамилия.

- Ты кому-нибудь рассказывал про это? - спросил я, весь цепенея от холодка, забиравшегося мне под рубаху и полушубок к самому сердцу. И хотя я и представления не имел, где у меня это самое сердце, с какой стороны, но знал: у всех людей оно - слева, под соском.

- Одному дяде Аркадию Николаевичу, покойному.

- "Большевику"?

- Кому же еще? Один он у меня настоящий был дядя, брат отца.

- А матери, ну, тетке Настасье...?

- Сказал же, одному дядя Аркадию. И ты не вздумай матери сказать.

- Умру, не скажу, - проговорил я и впрямь увидел себя умирающим, лежащим на столе перед божницей в окружении богов. Те глазами спрашивали, требовали открыть тайну, я отвечал, что "отроду" хожу в безбожниках.

Помнится, с каким трудом я себя каждый день мысленно уговаривал не открывать отцу с матерью "тайны". Сны снились, что я проговорился и раскрыл тайну, проснувшись, убеждался, что это был лишь сон. Так и осталась наша тайна тайной для всех, и, в первую очередь, для всей нашей шайки-лейки.

Кажется, именно этот случай убедил меня в том, что я, когда захочу, то сумею "держать язык за зубами".

ЧАСТЬ 4.   ОТРОЧЕСТВО.   1922-1924 ГОДЫ  

Стр.66 из:   55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66  67  68  69   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ