 |
СЕРГЕЙ БАСОВ
|
ПАНОВСКИЙ ТРАКТ
|
-120-
|
1930 год, лето. Покровский покос. Снова Агнея
Не одни мы, у всей деревни скошенное сено уполовинили. Надеяться оставалось на лесной покос. Приходилось нашим деревенским в лесах косить и раньше. Трёх лугов вдоль Чернухи не хватало в плохие по травостою годы. Обкашивали лесные поляны, полностью лиственные леса. Ежегодно в районе каждой деревне выделялся какой-то лес или участок леса. Благо лесных массивов при заболоченной пойме реки Лух было с избытком. А, судя по весне, лето обещало засуху.
На этот год пановским выделен был дальний лес верстах в десяти за Большими Зимёнками - глушь несусветная.
Выезжали на дальние покосы на подводах, прихватив харчей. Предстояло прожить в лесу с неделю, не меньше. Траву вывозили оттуда сырую, из-под косы, потому как сушить негде в лесу.
В этих лесах я никогда не был, тем не менее, дорога показалась мне чем-то приметной. Особенно места, где переезжали маленькие речушки.
Мы выехали втроём: с Ванюшкой и Марусей. Она должна будет вернуться с возом сырой травы и на нашем гумне сушить её.
Расположились в лесу табором. Выпрягли коней и, стреножив, пустили на выпас. Задымили костры чуть ли не у каждого воза.
Лес был смешанный: берёза с осиной и орешником. Трава буйная, по пояс, особенно возле заболоченных безымянных речух.
Обследовав лесной покос, день обмеряли, наносили на план, потом долго спорили, как делить. Едва не передрались.
Приняв полосу, мы с Ванюшкой стали рубить брод. Лес - не открытый луг, тут бродить приходилось так: не на траве, а на деревьях делать засечки. Туман стоял, бродили на слух.
- Ванюшка, ау-у-у!
- Ау-у-у, Серёжа!
- Не слышу!
Наточили косы, скинули пиджаки, поплевали на руки - и пошла плясать. Первое прокосево от брода - в валок, второе - наотмашь, на отвал. Маруська - сразу же за грабли и копнить.
Первый обоз травы с бабами отправили в тот же день.
Сырая трава, она скользкая, не то, что сено - приходится гнётом воз прижимать.
Погода стояла солнечная, но в лесу не жарко, и близко речка, нет-нет да искупаемся. Если бы не комарьё да слепни - прямо целые легионы, - ни спрятаться, ни отбиться. Надели сетки, они и туда проникли. Только и спасенье - дым от костров.
В первый же вечер мужики вспомнили, что они тут одни, без бабьего надзора - пошли на разведку в ближайшее село. Принесли самогона, началось веселье.
Утром мужики накосят травы, наложат в возы и отправят баб восвояси, сами косят глазом на мальчишек.
- Мальчишки, сбегайте в село!
- Больно мне нужно, - отнекивается Ванька Настасьин.
Ондре мужики не доверяют. Доверь-ка козлу капусту!
- Серёнька, не сбегаешь? - говорит дядя Илья.
- Сбегаю, дядя Илья.
- Вот деньги. Аллюр - три креста!
Лучше бы мне никогда вовек не видеть больше то село. Не напрасно мне ещё по дороге сюда места казались чем-то знакомыми. Село с церковной колокольней.
- Самогонки не продадите? - спрашиваю у первого с края дома.
- Молоко с губ не обсохло, а туда же, к вину, - ворчит старуха. - Сказано, нету. Чего булычи-то уставил?
- Не себе, меня мужики из леса послали. Не знаете, у кого есть?
- Кто же так спрашивает? Самогон - дело секретное. А вдруг какой баскак услышит? Иди на другой конец села, да не по улице иди - задворками, - рассказала бабушка. - У энтих завсегда найдется. Не говори, что от меня узнал - обидятся. Откажут - не отступайся. Дадут! Там-ка живут мать с дочерью, - разохотилась бабка, - женихов самогоном приманивают. Тебе сколь годков-то?
- Семнадцать, - прибавил я год с лишним.
- Ишь ты, а по виду - все двадцать. Да ты заходи в дом… коли уж. Чего на улице-то тары-бары-растабары. Не хочешь? Ну, как знаешь. А дева-то одного мужика семейного и сглазила. От семьи ушёл, и письма ей пишет. Робёночка было завели ... Ой, что это я тебе? Развесил уши - сказки это, а не быльё. Ну, теперь-то хоть сообразил, что обманули дурака на четыре кулака?
- Спасибо, мне надо идти. Задворками, значит? А кого спросить? Ладно, не надо, понимаю, самогон - дело секретное.
Колокольня белая и церквуха с четырьмя золотыми маковками до ужаса знакомы. Похоже на нашу Вареевскую.
Старуха-хозяйка быстро налила мне в полуведёрную глиняную корчагу самогонки. И я выскочил во двор.
- Эй ты, постой! - окликнул меня кто-то мужским голосом. Я обернулся, шла на меня высокая незнакомая женщина лет сорока: рубленые черты смуглого лица, в черных, сросшихся на переносице бровях - сумрак. Черные выпуклые большие глаза - сама злость. Высокий, прямой нос нехитрой работы топором совсем не гармонировал с чётко очерченными полными и вывернутыми губами. Чёрной змеёй - толстенная, в руку толщиной, тяжелая коса, перекинутая на грудь.
- Отдай, - протянула она руку к моему мешку с корчагой.
- Почему? Я заплатил сполна.
- Сейчас узнаешь! - она чуть ли не силой вырвала у меня мешок. - Ступай за мной.
- Кто ты такая, чтобы тут командовать? Никуда я не пойду. Почему самогонку отняла? Не имеешь права, я заплатил.
- Кто я такая? - мрачно усмехнулась она. - Забыл видать. Ну, я напомню. Ты - Басов... Сергей?
"Боже мой, да это же ... это же ОНА, та женщина, что... с отцом", - мелькнуло у меня в голове. Как её звали, я позабыл, да и не старался вспомнить. Прошло семь лет с момента, как я на Расправе мчал от этого дома мимо церкви. Это село… это же Покров Пресвятой Богородицы!
- Отдашь - нет? - сказал я, пылая ненавистью к этой женщине, и рукой дотянулся до отобранного мешка с корчажкой. Не они, конечно, так уж меня обеспокоили. Да и не могла эта женщина, в такой грубой манере отнимавшая у меня не украденное, а купленное и, следовательно, моё, не понимать своей неправоты! Сама грубость и насилие, ничем в с моей стороны не вызванные, означали нечто иное.
Женщина, похоже, была сильна, но и я - не ребенок: пятипудовые мешки одной рукой закидываю на спину с земли. Могу за себя постоять. Только вот это - драться с женщиной - не по моей части.
- Отдам, отдам. На! Бери! - сказала Агнея и присела на завалинку под окном дома, обмякла сердцем. Что-то в ее лице дрогнуло, красивые губы растянулись в предслёзном крике, а стеклянно выпуклая злость в глазах со звоном разбилась вдребезги.
Передо мною сидела обыкновенная женщина в горе. И хотя я не забывал КТО ОНА, и что с нею связано было, какой разлад в нашей семье, нельзя же до бесконечности мстить. Пыталась разбить семью отца - не вышло. Пыталась алиментами, судом опозорить - не вышло. А тут вскоре после знаменитого скандала с ребёночком, положенным на пороге нашего дома, исчезла и первопричина всех треволнений: ребёночек Митя помер. Конец - делу венец. ОНА не пыталась больше напоминать о себе, слух был: уехала куда-то далеко. И отца вскоре не стало на свободе. И вот встретила сына ТОГО САМОГО человека, что, похоже, и ей покалечил жизнь. Что ей от мальчишки надо?
- Присядь, что ли! - уж и вовсе беззащитно и даже не по-женски, а по-девчоночьи, сказала ОНА мне. - Успеешь к своим. Вылакают ещё, время до ночи есть. Или так меня ненавидишь, что и язык отнялся? Ну, коли так - ненавидь. А только и я - человек, - неумело вытерла рукой слёзы.
Я присел на завалинку, надеясь, что ненадолго. Я не имел права сочувствовать этой женщине. Может, у нее к отцу и было чувство, мне-то что до того? Всякое чувство нужно сдерживать. Вот у меня: я бы этого Колю-Ролю вместе с Мишкой Калашниковым...! А сдерживаюсь. Почему же она не может сдерживаться? Если, конечно, это... чувство, а не злость и притворство.
- Любила я вашего отца, - обжигающим шепотком проговорила ОНА. - Как угодно думайте обо мне. Конечно, всяк за своё держится. У каждого своя правда.
- Зачем Вы это мне говорите?
- Кому же мне говорить? Ты первый был мне обвинитель. Помнишь, какие слова швырнул мне в лицо у этих ворот?
- Не помню, и не хочу помнить! - повысил я голос. - Знала, когда шла на это, что у нашего отца восьмеро?! Я пошёл...
- Побудь немного, что-то хочу спросить. В голове всё смешалось, как увидела и услышала тебя. Ты так похож на отца, только смугл. А голос, ну прямо - его. Ладно, скажи, ОН после тюрьмы жил дома, нет?
- Ну, жил... немного. Всё?
- Где он сейчас? В какой ссылке: в административной, или…?
- Не всё ли равно, в какой? Я пошёл.
Агнея проводила меня до калитки. ТА же была щеколда. ТАК ЖЕ звякнула открываясь.
- Адресочек ЕГО... не дашь? - спросила, стоя в калитке.
Не было в ней ничего того мужского, что отталкивало: ни ухваток, ни голоса. Даже грубые рубленые черты как-то сгладились. Губы мелко-мелко, как в ознобе, вздрагивали. Что-то было просительно заискивающее - в лице, в позе.
На мгновенье мне что-то в ней вдруг понравилось. Я даже испугался этого. Вот-вот в сердце ворвется жалость…
- Не дам! - выкрикнул я и побежал по лесной дороге.
ЧАСТЬ 8. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ. 1929-1930 ГОДЫ
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
