Стремительно приближалась весна Тридцатого года. Сеять было нечем и пахать незачем. Но как тогда жить? Всё "деревенское", такое земляное, пахучее перегноем - протестовало.

Зима, как бы она ещё ни холодила пережитым в Талицком лесу, всё же многим и порадовала. Овца-ярка принесла тройню ягнят. Корова отелилась в самое нужное время, принесла бычка. Свинья опоросилась - четырнадцать штук поросят. Кроликов столько расплодилось в старой бане! Они изрыли всю землю норами и готовились совершать набеги на огород дяди Илюхи. Мясом обеспечены, часть ржи смелем на муку.

Всё-таки есть правда на свете, думалось мне. Пускай она и называется "классовой", всё равно от нее бывает радостно и "одному" человеку. Мне такая правда подходит. В конце концов, это моя деревня, моя грязная дорога, гать с размеченными таврами столбиками, мост с исписанными заметками, река с вьюнами, черными пиявками, моё небо над головой - моя земля. А как древние русичи говорили, что на своей земле умри, а не сойди. Я - крестьянский сын, моё место на этой земле - родить хлеб.

Рядом с погребом был колодец. Когда-то он давал чистую воду. Но потом, когда построил отец новый погреб рядом, вода стала "плохая". То ли перебили при рытье ямы под погреб какие-то питающие родниковые жилы - вода стала пахнуть навозом, двором. Не сразу мы догадались что погреб и колодец - сообщающиеся сосуды. Стали откачивать воду из колодца, понизился уровень и в погребе. Выкачивание воды из погреба и вообще все водяные дела отныне поручались Колянке. Топка печей - на Маруське. Дрова и все остальные "мужские" дела по хозяйству - на мне.

Пришла пора сева, а мы всё думали, стоит ли сеять, если всё отберут, как в прошлом году. Если бы мы знали, что нас ждёт осенью! Но крестьянин без посевов - не крестьянин. Навещавший нас дед Ефим Арсентьевич возмутился. Пустующая земля, говорил он, всё равно что не вышедшая замуж девка. Привёз мешок зерна и с лукошком на шее стал засевать вручную. От сеялки дед отказался - неэкономна. Да и не дали бы Калашников с Лопатиным. Весь сельхозинвентарь, оставшийся с прошлой осени, был передан Комитету бедноты деревни, состоявшему из трёх человек: Сёмки Курка, Пани Ляси и Ивана Куклина. По замыслу Николая Лопатина они составляли ядро будущего колхоза, они же были и строителями "новой жизни".

Я пытался вступить в колхоз, но меня завернул Калашников со словами: "Кулаков мы в новую жизнь не берём".

Но однажды маму вызвали в сельсовет и сказали, что она может получить обратно из общественных амбаров свои сто пудов ржи. Якобы пришло такое распоряжение из области.

Я сразу понял, что это действует Данилыч. Поднялось настроение, появился интерес. Мы, тройка парнишек Басовых, принялись за хозяйство. Теперь весна обрастала совершенно определёнными заботами об инвентаре, навозе, хомутах.

Обрадованный возвратом ржи и, помня наказ Данилыча вступать в колхоз, я пошёл в сельсовет.

- Зачем пожаловал, научная агрономия? - спросил Калашников.

- Заявление принёс, Михаил Евсеевич, и берусь уговорить мужиков вступать в колхоз, - выпалил я. - Раньше мне было совестно вступать: во дворе пусто, а теперь у нас, как у всех, полно живности.

- Нет, ты смотри, Василий Макарыч, что надумал этот... - сказал Калашников, передавая бумагу Васе Мамаеву, секретарю.

- А что тут плохого, Евсеич?

- Неужели ты, Вася, так слеп политически, что не можешь отличить... - не договорил Калашников. - Заявление возвращаю, - сказал он мне. - Ты несовершеннолетний, пускай явится мать, - подыскал он предлог для своего отказа.

- Мать неграмотная, я - старший из мужчин в семье, - стоял я на своём. - И с матерью я обговорил - она согласна, так что я пришёл от имени всей семьи.

- А где твой отец? А ты знаешь, кто он такой? - напустился Калашников.

Как мне было противно его кадыкастое, небритое лицо с маленькими картечинами - глазками!

- При чем тут отец? И почему вы всякий раз тычете мне в нос моим отцом? Почему мы не тычем в тебя твоими дедами-урядниками в прошлом?

- Нет, я не могу с этим человеком разговаривать. Уходи Басов, и позабудь про то, что... Никогда мы не примем вас в колхоз.

- Но почему же, Михаил Евсеевич? - сказал Вася Мамаев. - По-моему...

- По-твоему? - переговорил Калашников. - Вот когда будешь председателем сельсовета, тогда и...! - пытался он что-то в себе подавить и - не мог. - Всё, Басов, уходи! - затопал он ногами очень даже смешно.

- Ну и гадина же ты, Калашников! - не стерпел я обиды. - А ещё партийный. Ну, я спрошу самих мужиков - примут они меня или нет!? - плеснул я водой слов на Калашникову каменку.

- А! Антисоветской агитацией хочешь заняться! Упечём подальше отца - в Соловки! - уже не стыдясь, ухватился он за привычные своему положению угрозы, забывая кому грозит-то.

У меня не хватает дыхания дальше писать-вспоминать. Как бы мне хотелось всё это считать придуманным или где-то вычитанным. Если бы это не было самой суровой и безжалостной правдой тех страшных в нашей истории лет.

Можно было бы как-то обойти эти места в том последнем году деревенской жизни. Но - тогда надо покривить душой.

Люди типа Николая Лопатина и Калашникова... Откуда они? Кто они? Убежденные революционеры, гонимые при царском режиме? Нет. Человек, борющийся за идею - гуманный человек. Жестокость - удел низких натур, как правило, беспринципных и безыдейных. Они - малюты скуратовы того времени.

Целое лето парни и девчонки выманивали меня с подоконника, где я всё свободное время читал книги про индейцев и разных разбойников. Ох, хорошо разбойникам: оружие, кони - налетают и скрываются! Попробуй тут "налететь" в нашем Панове, никаких прерий - лес Отвод просвечивает насквозь березняком, лес Раменье - одни пни, малинник да иногда медвежье чавканье. Калиниха далеко да и мрачновато там. На Сваруху махнуть бы на Мальчике, там ни людей, ни зверей - одни зайцы-серяки. С зайцами воевать?

Кто пьян бывает от водки, кто от нелёгкой жизни с ее непредсказуемостью. Я был пьян от книг и ходил как в тумане. То, что не было с нами отца, не было взрослых братьев, а семья жила впроголодь и что ни день то поступали всё новые от властей запреты, ограничения, налоги или повинности, как-то проходило мимо меня, не порождая в моём сознании необходимости что-то предпринять.

Я был словно пьяный! Как это походило на моё детское состояние после "рамы"! Бредил в мыслях "индейцами" Фенимора Купера, Майн Рида. Я "убегал" из дома, "собирал" шайку смелых и с нею действовал, в то же время оставаясь в своей Передней Светёлке на втором этаже дома в окружении картин, одной из которых было полотнище "Стенька Разин и персидская княжна", когда-то купленное у Александры Ивановны Белоусовой, и которое она чуть ли не насильно заставила меня взять по окончании ШКМ. На второй стене висела аляповатая картина тоже маслом - "Красный дозор" - трое краснозвёздных конников, высматривающих врага.

Я спал и видел себя в мстителях. Обе картины как нельзя лучше взращивали во мне бредовые мысли стать разбойником и мстить. Кому и за что - сам знаю - страшно было вымолвить вслух. Ждать в засаде или сесть на такого же, как у будённовцев мохноногого коня. Шашка на боку, бинокль, карабин за спиной. Как-то незаметно я становился из разбойника красноармейцем, и это превращение происходило плавно, как само собой разумеющееся.

Не в мечтах, а наяву я держал в руках... револьвер.

Тогда я этого не понимал, сейчас только понимаю, что экзальтированный приключенческими книгами, при моей склонности всё сказочное воспринимать как действительное и реальное, я стоял перед пропастью. Куда бы уж она меня кинула потом, при моей насталенности и упорстве, на какие зубцы - страшно подумать.

ЧАСТЬ 8.   ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.   1929-1930 ГОДЫ  

Стр.115 из:   106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126  127  128   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ