 |
СЕРГЕЙ БАСОВ
|
ПАНОВСКИЙ ТРАКТ
|
-110-
|
Приходим в избушку всех позднее. Не до еды и отдыха - как убитые на тулупе рядышком - и спать.
Сквозь дрёму слышу переговоры мужиков. У них веселье, где-то раздобыли сивухи.
- Додоныч этот - парнишка что надоть! Пять деревов распилил!
- А надо спилить и распилить - сотню - голос другого. - Вот и посчитай, сколько дней им тут ломаться.
- Ничего, мир не без добрых людей!
Не знаю, о каком "мире" была речь. Деревенский мир - всяк за себя, погибай - не помогут. Зятю Ивану Фёдоровичу тоже за две семьи пилить, приходит - пот градом. А дядя Лёша вдруг "выполнил норму", и Демид ему выдал справку. Какой-то тут шахер-махер.
На третье утро Вашка и вовсе не встал с тулупа. Голова горячая, час от часу не легче - надо везти домой: простудился "Котёкин". Спасибо, Степановы уезжали, закончив свой урок, взяли с собой Вашку.
- Серёга, садись и ты! - кричат мне Васька Шатун и Аркашка малопановский. - Кинь ты к чёрту эти дрова, айда, резанёмся в двадцать одно!
Одному мне, конечно, нечего делать в лесу, и уехать, не выполнив нормы лесозаготовок - всю семью поставить под удар. Что-то надо придумать. Как это "кинь к черту"? Им-то хорошо говорить - семеро вышли в лес - только стон пошёл по деревьям.
Пилить одному нельзя - стал рубить топором. За день десяток деревьев повалил. На другой день обрубил. А как распиливать? Руки мои не то, что у Вашки - ремённая кожа, ни одной мозоли. И силёнкой Бог не обидел. А самолюбием мог бы весь лес повалить, распилить и вывезти на берег реки поленницами.
Нас в избушке с каждым днём становилось всё меньше. Мужики старались не глядеть в мою сторону, а я в ихнюю. Чтобы я попросил у них подмоги? Не бывать такому делу! Как это в летописи в битве князя Святослава с греками: "Ляжем костьми, но не посрамим земли Русской". Хреновый из меня князь, и скажи кому про этот возглас - на смех поднимут. Но вот, клянусь всем на свете: из леса, не выполнив плана лесозаготовок - меня не ждите.
Один только дядя Ефим Полушин не побоялся помочь мне, подошёл он и взялся за другой конец пилы. Пилим мы, разговариваем.
- Вот я смотрю на тебя, Серёжа. На кого ты похож? Вижу, что на мать, от отца-то немного прибавлено. Но больше всего - на деда Ефима Баранова.
- В милиции говорили, что я - вылитый "контрик". Стало быть, на отца похож, это же он у нас враг советской власти. Посуди сам, дядя Ефим, в деревне глаза прячут, когда над детишками издеваются, а заступиться боятся. В "подкулачники" запишут. Но ведь сегодня нас изводят, а завтра за вас возьмутся.
- Нас-то за что, Сережа? В бедняках ходим, дом - на пару окон.
- Найдут - за что. За отца-купца, содержателя постоялого двора. Да любую зацепку найдут. Как же это Колю-Ролю, душегуба, вернули в уполномоченные?
- Поосторожнее бы ты, Серёжа, - забеспокоился дядя Ефим. - За такие речи можно угодить… Власть в районе переменилась. Новый начальник НКВД.
- А старого куда? - спросил я, не называя Данилыча.
- В область отозвали. На повышение пошёл. Вместо него какой-то Шуйский прокурор, Кондрашов, кажется…
- Ну, теперь всем нам, а Басовым в особенности - амба. Этому зверюге хоть кого да надо слопать. Уж он-то нас не пощадит.
- С тобой, Серёжа, рядом стоять страшно, не то что разговаривать.
- А ты не стой, дядя Ефим. Я и сам справлюсь.
- Шёл бы ты отсюда, парень, не кровянил бы сердца мужикам. Ну, чё нам - за топоры, что ли, браться в защиту вас, кулачат?
- Никуда я не уйду. Раз у нас самая справедливая власть, и она приказывает мне заготовить пять фестметров, я буду приказ выполнять, дядя Ефим. Мне уж и так намекали, что зашлют куда-нибудь подальше отца.
За десять дней я один фестметр таки сдал Демиду. Ещё осталось четыре. Еды мне что-то не везут. Я взял да поднялся утречком пораньше и не в лес на деляну - на дорогу в Верхний Ландех да - домой.
Летел как на крыльях. До вечера мне надо вернуться обратно, чтоб не заметил Демид, чёртов леший.
- Мама! Бабка! Давайте мне скорее еды, да я обратно! - влетел я в дом.
Пока мне собирали в мешок хлеба, лука, соли, я спал, как убитый. Как я плакал от обиды, что меня не разбудили, и мне пришлось еще день потратить на обратный путь.
Два дня не был на деляне, пришёл - не узнал. Мать честная, курица лесная! Уж не обмишурился ли я? Ни одного дерева - пять поленниц, каждая по фестметру. Но "лира" была моя.
- Демид, что это такое?! - крикнул я леснику, показавшемуся на просеке. - Почему на моей деляне нет леса? - испуганно прошептал я, заранее глотая слёзы и догадываясь о случившемся в мое отсутствие.
Из-за буртов с собранными сучьями валил дым. Кто-то даже решил под метёлку зачистить нашу деляну и жёг сучья.
- Эй, кто там, а ну выходи! - крикнул я в испуге. Первым на тропе показался высоченный Ваня Гараня, за ним - дядя Илья. Человек тридцать высыпали из-за буртов со смехом и шуточками - чуть ли не всё Большое и Малое Паново . Вот и ненавидь их после этого…!
Зима 1929-1930 года. Мама и бабка Алёна
Тихо и холодно было этой зимой в нашем большом и пустом доме.
У бабки Алёны кончились силы. Она как-то самоустранилась из семейной жизни. Взирала на нас с высоты русской печи, из тепла и множества изношенных валенок. Сколько ей оставалось жить, знала она одна. Начинала свою жизнь с отмены крепостного права Александром Освободителем, а заканчивала на пороге нового крепостного строя только под другим названием. Может, и хорошо, что не удастся ей как следует распробовать этого, пусть расцвеченного красными флагами, но подневольного и несвободного строя. Вся жизнь её уложилась между первым и вторым крепостничеством.
Иногда она звала меня: "Серёнька, потри спину скипидаром!" Я залезал к ней на горячие кирпичи и натирал сухонькое тело с выступающими позвонками и рёбрами. И мне хочется, до слёзной рези в глазах, приласкать её тёплым словом: "Не умирай, бабка. Без тебя и нас не станет… Как мы будем жить без твоей мудрости? Я знаю, о чём ты всё время думаешь. О нём, о своём Иванке. Конечно так, как ты, мы его любить не можем. Иногда нам кажется, что и любить-то его не за что. Но он нам отец. Даю тебе слово, бабка, что добьюсь его освобождения из ссылки. Я это для тебя сделаю. Напишу ходатайство и соберу подписи мужиков под ним. Самолично отвезу в Москву Всероссийскому старосте Михаилу Ивановичу Калинину".
Мама… уже она не склоняется надо мной, не шепчет ласковых слов. Мне 16-й год, давно из пелёнок вырос. Ранняя седина в её чёрных волосах, исчез блеск в чёрных глазах. Обрезала свою длиннущую, чуть ли не коленей, косу. Ранние морщинки у глаз, уголки рта оттянуты вниз незримым страданием. Стройная и строгая. Просто одетая, но не простая.
Я очень любил мать, несмотря на обиду, нанесённую ею мне, когда стояла она на коленях перед Васильевым и просила пожалеть "божьего человека", меня. Потому что я, как юродивый, не отвечаю за свои поступки. Помогла…
Я маму любил, но не той любовью, что не замечает недостатков и окутывает любимый образ неким флёром, возвышенным и неземным. Я видел все мамины недостатки, даже самые малюсенькие. Когда я это замечал, мне было отчего-то стыдно за неё. За то, что за столом двух слов связать не может, что тотчас уходит "в обслугу". За то, что как-то по-особому, страстно, до фанатизма верит в Бога. За то, что по-крестьянски скуповата и хранит продукты до их полной непригодности. Я делал ей замечания, и тут же меня охватывал стыд. Да кто я такой, чтобы надсмехаться над МАМОЙ.
Всю жизнь знала одно: работать в поле и по дому, рожать и растить детей, угождать мужу. Привыкшая вечно быть в работе, она в том же ритме привычно занималась одними и теми же домашними делами. Об отце она старалась не говорить, как и бабка Алёна. Но по ночам при свете лампадок у киота она страстно молилась. Ждала ли она, молчаливо замкнувшись в себе, от детей какого-то особого внимания. Ото всех, пожалуй, нет, а от меня - да.
ЧАСТЬ 8. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ. 1929-1930 ГОДЫ
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
