Наступил рассвет. Над головами затопали сельсоветчики и конторщики. Я попытался встать, но страшной силы боль резанула по всему телу. Понял: рана помешает мне уйти, и меня теперь, как перепела в жите, схватят милиционеры. И даже когда повезут в Южу, с такой ногой я не смогу сбежать.

Полдень уже наступил, а за мной всё не шли.

Дня два я провалялся на полатях в кухне. Что я ранен - никому ни слова. Колянка с Василком бегали к сельсовету, приносили вести. Моим палашом дежурные милиционеры кололи у дома Пурусовых дрова. Меня не вызывали, не требовали явиться.

Принёс чёрт незваного гостя - Мишку Пурусова - с новостями.

- Лопатина сняли с уполномоченных за перегибы при проведении коллективизации. Обещают назначить нового. А Калашников насчёт твоей драки с палашом сказал: "Уходил бы этот к чёртовой бабушке, с глаз долой, пока наверху начальство не пронюхало".

Мишка явно добивался моего расположения. Даже бабка Алёна поддакивала ему. Мама сидела и глядела в окно, как бы не слыша, она словно окаменела.

- Тебе надо уходить, Серёга. Хочешь, подброшу тебя на своём рысаке? - спросил Мишка.

- Куда подбросишь? В Южский НКВД?

- Не веришь… Всё не можешь забыть, как в парнишках не ладили? Ну, жди тогда Кондрашова.

- Твоё какое дело? Иди, вози на рысаке своего уполномоченного! Разоряйте людей! - кипел возмущением я. - В "красные" шьёшься? В "беднячки"? Дадут справочку о пролетарском соцпроисхождении?

- Дурак. Не понимаешь обстановки.

- Убирайся.

Был маленький семейный совет. Я сказал, что крестьянская жизнь наша порушена. Отцу сюда возвращаться запрещено. Я решил ехать - его выручать.

- Я дойду до самого Калинина, - говорил я и краснел от стыда, что бросал семью. - До весны вам продуктов хватит, дров тоже. Если я к весне не вернусь, перебирайтесь в город. Мы туда с отцом приедем. Ванюшка остаётся в доме за старшего.

Мама положила мне в заплечный мешок каравай хлеба. Благословила меня медным семейным крестом-распятием, заставила поцеловать.

Бабке Алёне, свесившейся с печи, я прошептал клятву, что добьюсь освобождения отца.

- Да поможет тебе Бог, сынок, - перекрестила она меня дрожащей рукой.

Ночью, попрощавшись с мамой и бабушкой, с караваем хлеба в мешке я ушел в снежную пургу. Хромая, я шёл к Чайной, где стоял обоз с дровами, шедший до Шуи. Я выпросился на запятки саней.

Звёздная морозная ночь. В голове - пустота, никаких мыслей.

- Ты бы погрелся, пробежал пешком - заколеешь, - советует хозяин саней.

Рад бы пробежаться, нога не сгибается.

- Ничего, я постою.

- Дело твоё. Вон - весь инеем оброс. Так недолго и околеть.

Я оглянулся. В деревне не светилось ни огонька. Больно сжалось сердце. Я уезжал навсегда, бросая свою деревню, свой дом, свою семью…

А по весне мама нагрузила повозку пожитками, посадила на неё ребятишек и бабку Алёну, привязала к повозке корову, и уехала наша семья по Большой дороге в город, чтобы никогда уже не вернуться назад.

Так закончилась история жития Басовых в деревне Паново.

Я слышал, как Борис Рябцев разговаривал с братом Александром, выражавшим желание побывать в деревне. И знаете, что Борис Рябцев сказал? Это же, вы можете и не поверить мне, насколько чудовищно до невозможности!

- Не советую, Александр Иванович, - сказал тогда он.

- А чего не съездить? Посмотрю, какой стала деревня. На отцов дом гляну, говорят, стоит всё еще, - смеётся Александр.

Тогда Борис, не прямо, но взглядом приглашает себе в защиту Михаила.

- Зачем лишний раз глаза односельчанам мозолить? Что стало с деревней после коллективизации сельского хозяйства - известно. Кто сумел, тот сбежал в город. А кто не сумел, тот закреплён был. Им даже паспорта не выдавались, чтобы все не разбежались.

- Почему же "мозолить"? - не понимал Александр намеков Бориса Рябцева. - Мне бояться нечего, Боря. Я эксплуатацией чужого труда не занимался, и не раскулачивался.

- Не в том смысле, - сказал недоговаривающе Михаил.

- А в чём? Не понимаю.

- А в том, в самом простом: как на ваше появление посмотрят власти, - говорит Борис. - "Смотрите, кулацкие сынки стали какими! Мы их искоренили, выселили в города, всё отняли, а они живут там главными инженерами. Выходит, Советская власть не их, а нас наказала…!"

- Еще раз говорю, что никто меня не искоренял и не выселял! - осерчал Александр. - А что касается моего отца, то пускай к нему и предъявляют претензии.

- Понимаете, Александр Иванович, - это будет демонстрация - ваше появление в деревне. Политическая демонстрация, если угодно, - говорит Рябцев. - Не советую. Власти обратятся к еще высшим властям, представят ваше появление спустя сорок лет в соответствующем свете. У тебя могут быть неприятности по службе. Зачем тебе это? В деревне живут плохо, зачем дразнить и мозолить им глаза?

- Значит, что и сорок лет спустя проблема страха жива? "Как бы да про меня не узнали, как я, сын кулака, живу", так, что ли? Они не могут, не умеют дать людям сносную или, даже больше - они заслужили, - счастливую жизнь, а мне нельзя и появиться?

- Партии упрёков делать нельзя, - говорит Борис.

- Это "нельзя" только тем, кто состоит в партии, а мне можно - я беспартийный, - говорит Александр.

- В общем, не советую, - подводит черту под разговор Борис.

На поминках после похорон брата Александра зашёл разговор о самом больном в пановской нашей жизни - о высылке отца, отбывшего срок заключения, о распродаже всего имущества, что сделали Калашников с Николаем Лопатиным.

- Мне Николай Аверин рассказывал иное, Серёжа, - говорил за столом брат мой Николай.

- Что же он рассказывал? - встречно спросил я.

- Будто бы Калашников - вовсе не недруг нашей семье, а самый настоящий друг.

- Вон как? Интересно, интересно…

- Будто бы он, именно он, ссылкой отца предотвратил высылку всей нашей семьи на север, как раскулаченных.

- Нас никто не раскулачивал, - возразил я. - На эту тему уже достаточно много мне приходилось говорить с самими старшими, ныне ушедшими от нас братьями, Михаилом и Александром.

- Правильно, не раскулачивали. Но... благодаря Михаилу Калашникову. Так Аверин утверждает.

Я знаю, как проходила коллективизация в нашем районе и, в частности, в Панове. Ведь в основу порой клались не имущественный ценз, не эксплуатация чужого труда и прочее, а желание свести личные счёты с соседом-врагом. Ведь раскулачивали-то самых что ни на есть лучших и трудолюбивых. Никто не жалеет богатеев-купцов Максима Андреевича и Сергея Андреевича Пурусовых. Да, пожили, понажились на чужих слезах, поездили на чужом горбу. Заводы валеносапожные имели, лавки в домах - торговали.

За что же с нашим отцом и матерью так поступил Мишка Калашников, председатель сельсовета? Обложил детей налогом, распродал всё наше имущество, выгнал на Аракчеевский тракт, по сути, в изгнание. Никогда ничего плохого не мог сделать ему папаша. Мишка Калашников жил в деревне Большие Зимёнки, в двух верстах от нашей. Ни земель рядом, ни покосов. Не сват, не брат, не дальний родственник. Выполнил чей-то приказ свыше. Не захотел возразить - погубил, подрубил под корень хлеборобское племя Басовых.

Сколько живу, всегда буду помнить этого человека, малорослого, скуластенького, с налитыми непонятной злобой маленькими глазами-пуговками; его хрипатый голос, напружиненные связки мышц, вечно небритый кадык, сивушный запах. И сам недолго прожил, душегубство - деяние самонаказуемое: спился, куда-то перевели в район: то ли в Сакулино, то ли в Южу, разбил паралич. Как бы мне хотелось сейчас, спустя полвека, посмотреть ему в глаза, спросить…

ЧАСТЬ 8.   ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.   1929-1930 ГОДЫ  

Стр.128 из:   106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126  127  128   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ