Утро в Светёлке после гулянья в Казакове у Насти. Лёг поздно. Взобрался по водосточной трубе на крыльцо, оттуда - через итальянское окно в Светёлку. Какое тут спаньё? А надо бы.

Картины на стенах в предутреннем сумраке. Стенька Разин со своей княжной на вершине утеса. Ему хорошо - он вне досягаемости. Когда-то ещё взбунтуется его вольница, и он в дар Волге бросит в волны персидскую княжну. А вот тут попробуй пожить в Светёлке. Мать который раз кричит снизу из коридора и палкой в подшивной пол барабанит: "Серёжка, вставай, мужики косить пошли!". Уши слышат, а глаза слипаются, и сон валит на постель. Мне тоже кое-что перепало от любви: целовался с Настей до боли в губах. Носы мешали хорошо целоваться. Куда их деть...?

- Серёжа, да что ты не встаёшь?! - кричит снова мама.

- Сейчас, сейчас, - отзываюсь я машинально и - снова в дремоту.

Дозорные конники-будённовцы того и гляди наедут на спящего. Ишь, как гарцуют и в бинокль посматривают. Им можно красоваться, попробовали бы они так-то на нашем Мальчике. А Данилыч все-таки революционер, хотя я его и не совсем понимаю. И лицом какой-то суровый и отталкивающий. А душа отзывчивая, добрая. "И что это вам, молодым, так нравится держаться за оружие? Пофорсить захотелось? Можешь молчать - понимаю. Придёт час защищать молодую советскую власть - настреляетесь. Оружием баловаться нельзя, Серёга. Оно даётся властями и... само даёт человеку власть над другим человеком. Так-то, "Всадник без головы"..."

Вон сколько у Стеньки Разина оружия! Не побоялся, напал со своими архаровцами на персидского шаха, взял в плен красавицу-княжну. А у меня даже дробовика нету. Польский палаш есть у Витьки Горбунова, признался мне. Вот бы надеть такой палаш да на беседу к девкам, к Насте. Выдернуть - блеск и молния, взмах - и голова покатилась на луг, как у Хазбулата.

А что? Захватить в плен Настю - и рвануть с ней в станицу Крымскую на Кубань, к нашим дальним-предальним родственникам. Конечно, лучше бы в Запорожскую Сечь, да её давно императрица Екатерина Вторая, Катеша, разогнала.

Полудрёму мою опять прерывает крик.

- Серёжа, пойдёшь или не пойдешь косить?! - говорит мама.

- Не пойду, - кричу я сквозь сон.

- А кто же пойдёт? Ну, мы пойдём с Маруськой, бабы. Кому-то надо и идти, - говорит мама смиренно, не ругает.

Она, как и батя, сломлена. Все сломлены в семье, даже бабка Алёна. Только мы, дети, не поддаемся. А, может, мы не понимаем того, что с нами происходит?

Мне мамина "сломленность" - ножом по этим самым местам. Тоже нашла чем пристыдить: "Мы пойдём с Маруськой".

- Серёжа, в последний раз прошу тебя, Христом Богом...!

- Да иду же, чего ты! - вскакиваю я с постели.

- Мальчишек будить?

- А то как же? За столом так они на равных ложками работают… Всех на ноги: и Кольку, и Ваську! - командую я сверху и не вижу, как у присевшей на краешек чёрного рояля мамы из глаз капают слёзы и рвётся из горла комком крик отчаяния.

- Ваську-то зачем? - спрашивает минуту спустя мама, справившаяся со слезами и готовая усмехнуться. - Мешать только.

- Вот-вот, пускай учится мешать. Когда-нибудь и с него толк выйдет. Скоро семь лет минет. Я в его годы пахать начинал у папаши. Принёс ему кашу в поле. А он и говорит: "Я поем, а ты - ну-ка попробуй - за плуг возьмись". И стал я работником.

Какое это магическое слово "хозяин"! Был отец "хозяином", мы при нём - работники. Он заботился, а нам лишь бы погулять. А вот теперь я стал "хозяином", и у меня забот - полон рот.

Калмыковатый Вашка, два месяца проболевший воспалением лёгких, берёт свою косу, чуть поменьше взрослой, Колянка - свою. Косу берёт и Василко.

- Ты останешься дома, - говорю я самому младшему, мне жалко его. - Без тебя скосим.

- Серёжа! Серёжа! - заливается слезами Поскребыш и не отстаёт от нас. Малюсенькая коса на плече, сделанная ещё отцом когда-то для Колянки. - Возьмите!!!

Мама смотрела, смотрела да и говорит, смаргивая слёзы:

- Бери уж своего помощника.

Проверяю амуницию у своих косцов. Чтоб у каждого был брусок с ручкой, которым точат косу. Чтоб ноги в лапотках были аккуратно завёрнуты в портянки и схвачены лыковыми верёвками. Косить придётся по колено, а то и по пояс в воде - и тут никакие кожаные сапоги не годятся. Вся деревня на покос обувается в самодельные лапти.

Косьбу пановские мужики начинают с заливных лугов, что за домом Горбуновых-кузнецовых. Тянется этот главный луг с сочной высокой травой вдоль Чернухи и Елошек вплоть до самого Назарьева и Морыгина. А потом загибается вправо по-за тылами усадеб несолнечной стороны домов, охватывая полудеревню этакой сенокосной дугой: от гати в одном конце до Большой дороги у развалин пурусовского завода перед Бокарями - с другой. По три полосы каждой семье, сажень - на едока. Пройдут мужики косами по этой "радуге" - тянутся зелёными лучами валки скошенной травы. У пурусовского порушенного завода травы жёсткие, низкорослые, без присыпки мукой скотина и есть не станет.

Коса на плече, впереди всех нас шагает Василко. С ним рядом - серьёзный Коляна, Мы с Вашкой замыкаем шествие.

- Иванова рать идёт! - заорал, было, шалопай Ондря Брила. Его никто не поддержал, даже такой просмешник, как Иван Николаевич Куклин. - Держись трава, Басовы идут!

Мужики и бабы отводили глаза от "Ивановой рати". Зашикали на парня, Ваня Гараня ткнул его кулаком в бок.

- Ты когда поумнеешь? - сказал дядя Степан Иванович Ляпин.

- А мне ум ни к чему! - пробовал огрызаться Ондря, не понимая, чего это все мужики вдруг опалили его строгими взглядами.

- Мутовка поганая! - заступился за нас Аркашка Настасьин и угрожающе сжал кулаки.

- Чё? Чё я такое…? - попятился Ондря. Он искренне не понимал, что от него хотят, и готов был хоть обнять за шею своего долговязого Серёгу Додона, которого по простоте души считал едва ли не самым лучшим другом.

- Дура чёртова. Шалава красномордая, - шипели мужики.

Это было как раз то, чего я больше всего боялся - жалость. Она была оскорбительна для моего самолюбия. Что, без отца мы сироты что ли? А вот как бы не так! Мы уже работники, и всё сумеем сделать и без старших братьев. Аркашка где-то милиционерит на Волге, Саша инженерит в Москве, Миша, крёстный мой, заводским комсомолом заправляет на заводе Михельсона, ездит на одном тарантасе на мягких шинах с женой предсовнаркома Рыкова, шефствующей над заводом. Пускай они в городе на белых булках прохлаждаются, а мы будем сеять хлебушек и кормить этот город. И не подумаем срываться к ним, нам и в деревне хорошо. Вон как нас уважают и любят. Да, любят! А вы как думали, калашниковы и лопатины, людоеды! От любви любовь не ищут.

- Мужики, давайте жребий метать! - зычно призывает выше всех на голову Ваня Гараня.

ЧАСТЬ 8.   ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.   1929-1930 ГОДЫ  

Стр.118 из:   106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126  127  128   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ