Даже и десяти дней не прошло, как из сельсовета пришли с описью имущества.

Васю Мамаева, секретаря сельсовета, поставили председателем комиссии по описи имущества; членами комиссии: маленького, горбоносого работника прилавка Сёмку Курка, Павла Шутина и Настасью Ляпину - от бедноты.

- Вы уж нас не корите, Марья Ефимовна, - стеснялся делать чёрное несправедливое дело Вася Мамаев. - Назначили. Не отказаться, - и шепотком, чтоб другие не слышали, - мы к вам через три часа придём, ПРИБЕРИТЕСЬ тут. Пойдём сперва к Ивану Герасимовичу с описью.

- А его-то за что? - сказала мама.

- Как всех: ни за что. Такое время, Марья Ефимовна. Мой совет вам: уезжать. Всё равно Калашников с Николой Лопатиным вам жизни не дадут.

- Куда же мне ехать, Василий Макарович, да еще с такой оравой? Где и кто нас приютит? Кому мы нужны? А здесь, в деревне, ты сам знаешь, я здесь-ка родилась. Здесь и помру. Что хотите, то с детьми и делайте. А мне - не жить. И "прибираться" мне, прятать от властей тоже нечего. Приступайте, всё, что увидите - всё ваше.

Дети не сумели вырастить урожай и выплатить налог, выписанный на отца. А отца выслали после трех лет тюрьмы в Северный край. У детей описывали последнее имущество.

Тётка Настасья ходила по комнатам, по двору, палатке, как в воду опущенная. Даже Павел Шутин и тот чувствовал, что участвует в непозволительном. Лишь Сёмка Курок на правах "бывшего батрака" шёл первым, открывал двери, выискивал спрятанные вещи. Он даже залез на чердак и прощупал руками все карнизы, борова печей. Потом пошёл на сеновал, вилами протыкал всё, ничего не обнаружил.

Комиссия обошла дом: оба этажа, двор, пустую конюшню и теплушку.

- Один скот в наличности да стены дома, - разочарованно доложил Сёмка Мамаеву. - Лошадь, корова, десяток кур. Видно, всё попрятано.

За комиссией, не понимая, что происходит, или не совсем усваивая, плёлся шестилетний Поскрёбыш Васька.

Прошли в палатку. У Маруськиного сундучка остановились. Комиссия заспорила. Никто не хотел отнимать у девушки её судьбу. А судьба эта, как принято было в деревне, у бесприданницы одна - в старые девы.

- У девки приданое отнимать не имеем права! - сказал Мамаев, и члены комиссии согласились, кроме всё того же Сёмки Курка.

- А я требую описывать всё. Мне сказано: изъять всё, вплоть до детских игрушек. Открывайте, посмотрим, что тут спрятано.

- Будь же человеком! - вспылил Мамаев.

- Я отказываюсь участвовать в таком деле, - сказала тетка Настасья - Чтоб игрушки и те отнять? Ищите других, пускай ваш уполномоченный идёт и отбирает. А я сама - мать...!

И сундучок не тронули. Переписали тогда детский велосипедик, футбольный мяч, три старые кровати, комод, столы и стулья, картины в Светёлке. Всякое барахло, лошадиную снасть, побитые молью войлоки из двух подлестничных чуланов, всякий инструмент, вплоть до топора - всё было переписано. Против каждой вещи поставлена цена в рублях.

- Распишитесь, Марья Ефимовна, что берёте всё описанное на сохранность, - сказал Мамаев.

- Вон пускай Серёнька распишется, я же не умею писать.

- Несовершеннолетним нельзя, - сказал Мамаев.

- Да у них старухи - неграмотные, а пацаны - все несовершенные! - рассмеялся, потешаясь, Сёмка Курок.

В ноябре были назначены торги на наше описанное имущество. Целых три недели мы хранили описанное наше имущество, боясь, как бы что не пропало. Корову и лошадь надо было кормить, а сено было описано. Описана была и мука, и мама через день ходила к Калашникову за разрешением испечь хлеб.

Торги были - как похоронная процессия. Наши деревенские не пришли, однако народу собралось много. Привлекало небывалое в наших краях явление - аукцион. На Переднем крыльце стоял Мишка Калашников и выкрикивал поочерёдно имущество. Цены были низкие. Но народ покупать ничего не хотел. Калашников надрывал горло, призывал покупать. Я держал лошадь, Ванюшка стоял рядом с коровой, Маруська - у сундучка с приданым. У мамы в руках большая икона, а на шее у неё висело иконостасное медное распятие. Василко сидел верхом на палке с головой лошадки из папье-маше. Люди понимали, что это мы не хотели бы продавать.

Народ постоял, постоял, да и начал расходиться. Тогда мама призвала всех не стесняться и покупать, говоря, что в "новой" жизни нам это не понадобится.

Торги оживились, брали вещи нарасхват и тут же вносили деньги. А потом всё купленное оказалось в палатке - молчаливый возврат.

Никто не купил мерина Мальчика и корову Пестрянку, иконы и детские игрушки, а также сундучок с Маруськиным приданым.

Дом, наш двухэтажный розовый дом, в покрытие недостающих двухсот рублей взяла себе советская власть.

Наверху поселился сельсовет, а мы жили в нижней части дома, замерзали и голодали. Уполномоченный ждал инструкций из района: что с нами делать, а они всё никак не приходили. Стало известно, что Кондрашова из НКВД убрали, раскопав его эсэровское прошлое, а про нас забыли. Да и кому мы были нужны: нищие две старухи, девка на выданье да четверо несовершеннолетних парнишек.

По классовой терминологии нас можно было отнести к "беднякам". Если целью политической кампании на деревне было уравнять всех в бедности, то наша семья не просто подошла к этой черте, она переступила её. Мы стали в буквальном смысле пролетариями, нищими людьми, не имеющими ничего.

Я всё ещё надеялся, как на чудо, на ходатайство. Мысль - самому поехать в Москву и всё узнать - не оставляла меня. Хотя весь ход событий показывал, что нашей жизни в деревне пришёл конец. Надо было, как советовал Вася Мамаев, уезжать.

Но куда же, на зиму глядя, выведу я поредевшую Иванову рать? На погибель? Нет, зимой нельзя трогаться с места. Весной… если не выселят, как Лиду с зятем в Магнитогорск, то рванём с Ванюхой и Колькой в леса, спрячемся там, как прятались когда-то в Гражданскую деревенские мужики. Правда, револьвера у меня нет. Да и как Ваську Поскрёбыша с мамой и бабкой покинуть? Кто ж на такое пойдёт? Да и бегать… от кого? От советской власти? Нет уж, опричники Калашниковы и Лопатины, мы будем правду искать. Я буду искать! Не падать духом! ЧЕМ ХУЖЕ - ТЕМ ЛУЧШЕ!

Не знаю, когда бы ко мне пришла решимость что-то предпринять, как-то оправдаться перед домочадцами. Их испуганно-вопросительные взгляды, устремлённые на меня, главу дома, становились мне нестерпимы.

Решимость пришла не так, как думалось и ожидалось. Зачем-то я носил с собой палаш, подвесив под пальто. Я брал его у Витьки Горбунова. Палаш был довольно коротким, его ножны слегка высовывались из-под полы. Получалось, что любой, посмотрев на меня, мог его увидеть. Каждому в здравом уме пришла бы мысль, что не следует выставлять оружие напоказ. Каждому, но не мне. Я ходил по краю пропасти, в которую в любую минуту мог сорваться, но не понимал опасности. Наоборот, я бравировал своей неустрашимостью.

Я жил как бы в сказке. Эта сказочность, поселившаяся во мне после "рамы", вычитанная в "житиях", додуманная и дофантазированная самим, была доведена мной до чрезвычайности реального бытия. В сказках добро всегда побеждало зло. В сказках герой не умирает, он может делать всё, что угодно, исход всегда будет благополучным. Отсюда и шла моя смелость, немыслимая, граничащая с затмением рассудка. Она странным образом сочеталась со страхом и трусостью, также присутствовавших в моём характере. И вместе они порождали мою непредсказуемость и противоречивые поступки.

Выпал снег, приближалась голодная зима. Калашников с уполномоченным торопили маму, чтобы поскорее освобождала дом. Велели переселяться в палатку, где не было печей. Но на этот последний, убийственный для семьи акт: выбросить старух и детей на холод на глазах у всего народа, не решились. Кажется, уполномоченного упросил пощадить стариков и малых Мишка Пурусов. Ходили слухи, что Никола Лопатин купил у Мишки в собственность весь пурусовский дом. Палатку и всё остальное Мишка отдал комбеду в колхоз.

Все мы жили теперь в нижней части дома, а в верхнюю половину вселились сельсовет и правление колхоза. Поднимались они туда к себе по лестнице с парадного входа.

Мишка Пурусов повадился к нам ходить. Бабушке Алёне он приходился правнуком - не выгонишь. Закончил Мишка Майдаковское ремесленное училище и "работал" теперь мастером по электрической части Пановского колхоза, существующего только на бумаге. От детской вражды с Мишкой осталось у меня к нему чувство нерасположенности. Мне не нравилось, что он к нам ходит. А Маруська с мамой не возражали, бабушка - тем более.

У мамы не просыхали глаза. Вашку и Колянку выгнали из ШКМ как сыновей кулака. Да они бы и сами ушли, содержать теперь их было не на что: ни продуктов, ни - тем более - денег у нас не было. Чем мы питались, как жили, разорённые до последнего полена дров, я сказать не могу. Даль затянута слёзной дымкой.

Что-то надо было делать. Дров на зиму мы с Вашкой заготовили, распилив старую баню. Дедушка Ефим Арсентьевич подбрасывал продуктов, сколько мог. Мельницы на Морыгинских буграх как бы в страхе но махали своими руками. Однако Коля-Роля, уполномоченный, добрался и до них, запретив "неорганизованный" помол зерна. Мельники, братья Барановы, боялись Лопатина и, особенно, Сёмку Курка. Придут к ним с досмотром, тут же на столе появлялась четверть с зеленухой и копчёный окорок.

Само наше половинчатое положение "недобитков" от коллективизации, людей, ограбленных по революционному закону и забытых, потому что с нас уже было нечего взять, само наше существование было бельмом на глазу Лопатина. Он пытался несколько раз на Комбеде провести постановление о принудительном выселении остатков нашей семьи, но ничего у него не получалось. Не голосовал Комбед.

- Что же с нами теперь будете делать? - спрашивал я в сельсовете у Калашникова. - Дом теперь ваш, всё ваше. Чего же ещё ждать? Что дальше-то вы придумаете: убивать нас или всё же оставить жить? Решайте, начальники. Может, в колхоз нас примете? Мы как раз вам теперь подходим: мы не просто бедные, мы - нищие. А работать мы обучены, работать умеем.

- Сидите и ждите, - отвечал Калашников. - Придёт какая инструкция на ваш счёт, мы вам сообщим. А пока нечего тут разводить антисоветскую агитацию. В колхоз он захотел... Вас туда допускать нельзя, загубите.

Между тем, по сёлам было неспокойно. И в нашей деревне подспудно шло брожение, комбедовцев не любили, особенно Сёмку Курка за какую-то прямо-таки нечеловеческую жестокость и безжалостность. Кроме того, были за ним грехи и по женской части. И вот однажды его нашли мёртвым в Чайной. Вся деревня облегчённо вздохнула. Этот Сёмка доставлял всем больше бед, чем даже Никола Лопатин. И как тут не сказать: собаке - собачья смерть.

ЧАСТЬ 8.   ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.   1929-1930 ГОДЫ  

Стр.126 из:   106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126  127  128   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ