По другим деревням, вдали от нашего оживлённого тракта, создание колхозов сопровождалось шумом, гамом, стоном и воем. У кого хозяйство было справное, тех выселяли из деревень. Кто-то сам вступал в колхоз, а потом слёзно просился на выписку. Где-то уж и бунтами запахло, запылали общественные амбары с хлебом. У каждого мужика был свой счёт с немилой советской властью. Уж и постреливать кое-где начинали. Районная газетёнка трубила о "классовой борьбе", которой не было, но которая одна могла объяснить начавшееся уничтожение крестьянства и новую, более страшную, чем татаро-монгольское иго, гибель земли Русской.

Паново не шло на коллективизацию хозяйств. Калашников, сам мужик, видел, что власти затевают какое-то сумасшествие, но разводил руками, желая остаться в стороне. А метод Николая Лопатина - переложить агитацию за колхозы на "маузер" - официально властями осуждался. Коллективизация - дело тонкое. Надо было, чтобы объединение хозяйств шло не по приказанию начальства, а по требованию общества. Нужно было придумать что-то, что разожгло бы вражду среди мужиков, натравить одних на других. Устои деревенские слагались веками. И пановских перессорить никак не удавалось не потому, что они были особенно дружны. Как в любой семье, так и в деревне из тридцати дворов, всегда были неурядицы, вспыхивали ссоры, и до драк дело доходило. Но ссоры улаживались, и опять наступал мир и согласие.

Ещё с поздней осени Двадцать девятого года, и особенно в зиму на Тридцатый год, как бы в предвкушении всеобщей погибели, захватило деревню необычайное веселье. Резали скот, почти открыто гнали самогон, шло пированье…

После заготовки дров в Талицах наступило время небольшой зимней передышки. Осенне-зимние работы завершены, а для весенних работ ещё не пришла пора. Эх, думал я, и погуляем же мы! Весной - опять: навоз, пахота, сенокос, посевы, жатвы. И - в конце - налоги. Хоть Данилыч вскользь и обещал послабление. Что будет дальше? А мне наплевать на всё - я гуляю, я принят в парни, пью водку и даже начинаю покуривать. Хватит ломать голову над тем, что будет и чего не будет. На данном историческом отрезке времени мы гуляем до весны!

По заснеженной уличной дороге идут подвыпившие пановские парни. Никакого праздника, обычный будний день. В толпе старших парней: Петра Куклина, Васи Ляпина, Лёшки Полушина, Михаила Горбунова, Кости Горбунова - молодёжь: Аркашка Орики-Веторики, Ванька Настасьин, Ондря Полушин, Витька Горбунов, Мишка малопановский - Василия Арсентьича - и я. Мы молодые, нам нечего печалиться о том, что ждёт деревню.

Горбоносый Костя-гармонист гнёт шею дугой и растягивает меха двухрядки, - Мы с Ондрей на пару базлаем частушки. Среди них и мало приличные, и вовсе неприличные. Нам доставляет особое удовольствие идти выпившими "к девкам" и петь. Из всех домов высыпало народонаселение от мала до велика. Мужики одобрительно посматривают на парней, они сами были когда-то такими, мерялись силушкой, боролись за девичьи сердца. Женщины укоризненно качают головами, а девки грозят нам кулаками.

У Ондри озорно блестят выпученные от напряжения белесые глаза. Я подмигиваю ему, и мы рвём глотки на морозе.

Костя, как пристяжная в тройке коней - голова набок и дугой. За нами тремя - вся ватага парней. Идём гулять в соседнюю, за Крестиком, деревню Мясниково. Значит, быть драке. Драться будем из-за девок. Потому как к мясниковским девкам ходят гулять только бокарёвские драчуны-парни. Мы, пановские, подзаправились для храбрости и каждый из нас вооружён: кто - тростью с ореховой оплёткой и металлическим прутом внутри, кто - свинчаткой в руке. Ножи - под запретом, чтобы не было смертоубийства. А вот колом из забора или оглоблей, вырванной из завёрток саней, оглушить по башке кого - это бывает.

Ондря подталкивает меня, чтобы пел.

Миновали часовню, можно было бы больше и не петь - нет, мне не перестать. Мне обязательно надо петь, чтоб не лезли в голову разные "вражеские" мысли. И о том, что утаил ото всех домашних свою директивную беседу с южским чекистом номер один, о его наставлениях. Язык я, конечно, держу за зубами, не вывалится. А вот о том, чтобы написать прошение ото всех деревенских мужиков об освобождении отца - заковыка, да ещё какая. Кому от того лучше, что батя невинно там страдает, а я тут...? Наверно, написать всё же надо. Написать и послать прямо во ВЦИК к Всероссийскому старосте Михаилу Ивановичу Калинину, тоже когда-то деревенскому мужику. Надо продумать, может, с ходатайством самому махануть в белокаменную, а?

У Крестика на Мясниково дорога вправо по бугру.

Деревенька так себе, есть дома и покрепче, и послабее. Первым с края - дом Клёни Мокрова, собакодава. Всех собак в округе переварил Клёня на мыло, а шкуры - на теплейшие полушубки. Не богат, не беден, а голоса лишён.

Беседу девки держат в прирубе дома Клёни. К дому подошла наша воинственная ватага. Не замедлили явиться и бокарёвские. Драка так просто - ни к чему. Зато драка из-за девок - разлюбезное дело. Входят парни к девкам, те сидят. Кто за прялкой прядёт пряжу, нитки, кто вяжет из шерсти рукавицы или чулки.

Парни бокарёвские расселись: всяк у своей матани. Нас, пановских, больше, но мы ведём себя тихо, не сгоняем бокарёвских. Вроде ничего и не ожидается, поздоровались и расселись. Хлестнула рёвом двухрядка, начались танцы, но поплясали недолго.

Парни на кучки разделились, и девки - в стороне. Парни входят и выходят - идут переговоры. Не сговорились, никто не уступает. Выпьют парни ещё для храбрости. Входят - бах по лампе. И в темноте начинаются кулачные бои. За лампу парни заплатят девкам, а те - Клёне. А после драки начинается самое главное: парни и девки рассаживаются попарно, "матанятся". Теперь про драку позабудь: ни-ни.

- Ты чего не помогал нам? - наступает на меня старопарень, нашему Мише ровесник, Васька "Шатун" из Малого Панова.

У него здоровенная блямба под глазом, угостили бокарёвские.

- Я не дерусь. Не умею... потихоньку... из-за чепухи, - говорю я, хмель водочный выветрился.

- Интеллигенция, - сплёвывает сквозь зубы Васька. - А ну, отсюда! - притопнул он ногой.

Мне не хочется драться, но на глазах у девчат да ещё такое оскорбление!

- Иди ты, знаешь куда! - встаю я, тонкий, как хлыстик, перед взматеревшим детиной. Хочу, чтобы он меня ударил первым, да посильнее. На ногах я как-нибудь устою. Не устою - тоже не беда. Но уж что потом будет - покажу.

Витька Горбунов, мой товарищ и "аршинный" побратим, встаёт между нами.

Он ничего не говорит, но Васе известны Витькины кулаки, и к тому же Вася - первый трус. Нас разводят.

Матаниться я не умею, да и не хочу. Начинается игра в "очко". Мне везет "как утопленнику". Ондря Полушин, щёголь в картузе, уши красные - заглядывает в мои карты.

- Ши-ши, короля ишши, - шепчет он. - Ну, не бойся - бери!

Я беру ещё карту и приходит король - двадцать очков. У банкомёта Аркашки Орики-Веторики семнадцать очков. Весь банк мой. Полный карман денег. Мы с Ондрей уходим, больше играть не хотим. Покупаем самогонки, пьём и пьянеем.

К нам присоединяется вся наша ватага. Всех пою, денег - куры не клюют. С Васей Шатуном - целуемся: мировая.

Не знаю, откуда к нам в кампанию приходят девки. Одна, известная "разведёнка" берёт меня под руку и уводит от парней.

- Ему надо отдохнуть! - смеётся она. - Пошли, Серёжа, пошли.

- Спать повела? Он не умеет. Возьми меня! - кричит Ондря вдогонку.

В соломенном стогу, у сарая, я исповедуюсь вдовушке в своих чувствах к ней. Она считает выигранные деньги, смеётся. Больше я ничего не запомнил. Ондря нашёл меня, разбудил, ощупал карманы, они были пусты.

Под утро мы возвращаемся в Паново с песнями.

Наши "трофеи": подбитый у Васи Шатуна глаз; порванная рубаха у Ваньки Настасьина. Все пьяным-пьяны, кроме очухавшегося меня да не пьянеющего ни при каких дозах гармониста Кости.

На другую субботу мы снова на беседе у мясниковских девчонок. Я ищу глазами "разведёнку", но её нет. Ниночка, девчонка-коротышка, учит меня матаниться. Мы сидим с ней в её дворе, на скамейке, и она нет-нет да и укусит пребольно меня за ухо.

- Отстань, мне же больно. Отстань, дура! - говорю я.

- Сам дурак! И целоваться не умеешь! - звонко смеется Ниночка.

С улицы меня зовут наши парни:

- Серёжка, мы пошли домой!

- Не уходи, - просит Ниночка.

- Пойду, - упрямничаю я. - Ты кусаешься.

- Послезавтра придешь?

- И не подумаю, вот еще! Все уши искусала.

- Придёшь…

ЧАСТЬ 8.   ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.   1929-1930 ГОДЫ  

Стр.111 из:   106  107  108  109  110  111  112  113  114  115  116  117  118  119  120  121  122  123  124  125  126  127  128   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ