 |
СЕРГЕЙ БАСОВ
|
ПАНОВСКИЙ ТРАКТ
|
-107-
|
1929 год, осень. Тююшев, начальник Южского НКВД
Решение идти в Южу безо всяких документов пришло само собой. Найти деда Осипа Ермиловича, если он не запил. На него была вся моя надежда. Конечно, сам по себе он - не власть, но с властями чаи водит. Может, кому-нибудь скажет про "дело" отца, про нас. Найдётся же и кто-нибудь честный, не все же…
Деда Осипа Ермиловича я отыскал на фабрике. Он вышел на проходную, обтирая ветошью измазанные маслом руки.
- А, Серёнька! Ты обожди, сынка, я сейчас тут закончу сборку агрегата, и пойдём ко мне, - сказал он.
Я дождался деда. Домой он меня не повёл, когда узнал, с каким "делом" я приехал на своих двоих за тридцать вёрст в Южу. Привёл в какую-то каменную казарму, с длинным общим коридором и с общей огромной чугунной плитой, на которой грелись десятки мисок, чугунков, чайников.
- К тебе, Данилыч, можно? - с порога спросил дядя Осип.
- Что так официально, Осип Ермилович?
- Дело важное, Данилыч. Это мой родственник, сын того самого Ивана Григорьевича Басова, про которого я тебе обсказывал. - Говори смело, Серёнька, - потребовал от меня дядя Осип. - Всё, что мне сказал, то и здесь скажи. Здесь можно и нужно говорить только одну правду.
Кто такой был этот усатый Данилыч, мне было всё равно. Дедя Осип вышел на минутку в коридор, покурить, а пробыл там целый час.
Я выплеснул свою правду в лицо этому Данилычу, не зная и не особенно-то желая узнать сперва, кто он такой. Мог бы и другому незнакомому то же самое сказать - так был уверен в своем "деле".
- Так-так, - время от времени притакивал, слушая меня, Данилыч.
Я не пытался понять, кто он и что сейчас думает про меня, не всматривался в его бородатое, как на портрете у знаменитого Фрунзе, лицо. Обстановка двух комнат скромная, но с какой-то строгой чистотой, могла бы кое-что сказать о ее владельце, если бы я задумывался. А я громил и крушил всё на свете, во что с детства верил и что сейчас бичевал, и что на языке революционера, такого, как мой учитель Григорий Спиридонович, могло иметь однозначное имя "контра".
Мне было наплевать на то, какими эпитетами меня сейчас назовёт этот, похоже, рабочий человек, друг деда Осипа. Раз "можно" говорить, о чём он мог бы и не предупреждать, то я и говорил. Надоест слушать - скажет. Всё в себе я вывернул наизнанку, с бурным желанием встать рядом с арестованным отцом.
- Всё ясно, - сказал Данилыч. - А ты почему же, Осип Ермилович, не сказал мне, что Басов, отец четырёх несовершеннолетних детей, арестован и выслан?
- Болел я, Данилыч. Ну, ты же знаешь мою "болезнь".
- Знаю, знаю, - сказал он и нахмурился, что-то вспомнив или сделав вид, что вспомнил.
Меня мгновенно насторожило это "не сказал мне". Передо мной был кто-то из властей, похоже, партиец. Наверно, какой-то секретарь фабричной партячейки, подумалось. Ну, и пускай знает, что я нисколечко не боюсь, могу снова повторить все обвинения в адрес властей на местах.
- Ладно, завтра встретимся, - сказал Данилыч деду Осипу.
- Я-то причем, Данилыч? Вот с ним встречайся, - дед Осип указал на меня.
- Можно и с ним, даже, пожалуй, с ним лучше всего, - Данилыч на листочке из блокнота написал несколько слов, подал мне. - Придёшь, подашь - тебя пропустят ко мне.
- Куда придёшь, кому подашь? Никуда я не собираюсь идти, кроме как к себе в Паново, - упёрся я, прочтя записку без адреса: "Пропустить ко мне" с неразборчивой подписью.
Данилыч и дед Осип мгновенно переглянулись, и в глазах Данилыча вспыхнуло озорное веселье.
- Идём, сынка, записочку возьми, - сказал дядя Осип. - По дороге расскажу...
- Осип Ермилович, - на пару слов, - жестом попросил Данилыч деда Осипа остаться.
- Подожди меня, сынка, на улице. Ладно?
- Подожду.
Они вытурили меня в коридор. Наверное, подумалось мне, Данилыч - секретарь партячейки. А я ему столько про большевиков наговорил.
Как только закрылась за мной дверь, Данилыч сказал:
- Ах, Осип, Осип! И до каких же пор ты…!
Осип Ермилович только развёл руками.
- Ладно. Мальчишка мне нравится: бесхитростен, смел. Сколько ему? Шестнадцать?
- Пятнадцать только.
- Спасать парня надо, пропадёт он со своей прямолинейностью и доверчивостью. Живо голову свернут набок. У нас такое проделают и глазом не моргнут. И не думай, что я своих парней осуждаю. В стране, области, районе - массовое брожение недовольства. Круто берём, конечно. Перегибов масса. Вот такие, как ваш Николай Лопатин… Знаю я его. Из-за них, спешащих "во имя революции", действующих, как во времена военного коммунизма, всё и происходит. То, что тут он мне наговорил - десятой части довольно, чтобы пришить "антисоветскую агитацию и пропаганду" - и в Домзак. Чертёнок! Он готов лезть на рожон. Могут и подстроить... "Вражеская вылазка! Месть сына кулака!" К сожалению - это не только в газетах, но и в жизни. Хорош, чертёнок! Его бы сейчас да в хорошие руки, к человеку... А так может погибнуть. Попадёт в тюрьму, считай, пошёл по наклонной. Спасать надо, спасать. Ты-то что всё в христосиках ходишь - не надоело? Ладно, не буду. А дело Ивана Григорьевича подниму, прошло почему-то мимо меня. Разберусь. Если всё действительно так, как сказал твой Серёга, добьюсь в области, освободим. Это же…! - взмахнул он рукой и схватился за сердце.
- Что с тобой, Данилыч?
- А! Всё то же: осколок бродит. Позови жену, она у соседки. Парнишку обязательно пришли ко мне. Лучше всего - пускай не знает, куда его зовут, а то ещё... Он - парнишка решительный, горячий, смелый… Чертёнок! Нет, не дам пропасть парню!
- Их там целых четверо, Данилыч, целая лесенка: Серёжка, Ванька, Колька, Васька. Спасать - так уж всех, а не одного!
- Ах, сволочуга этот Лопатин! Завтра же отзовём, таким не место... Зови скорее жену - колет, дыхнуть не могу.
Дед Осип вышел в расстроенных чувствах. Я стал допытываться: к кому он меня приводил, что тот за человек? Дед Осип недолго упорствовал, да я бы и не отстал - сказал.
Теперь мне всё стало ясно, что за записочку мне вручил этот Данилыч.
В оставшееся время дня я успел накупить сухарей, и на другой день пошёл в дом по адресу, сказанному дедом Осипом, - к Данилычу.
На стене у входа - стеклянная черная вывеска:
РАЙОТДЕЛ НКВД
Мог я, конечно, прочтя вывеску, не заходить, а повернуть обратно. Но ещё вчера, когда я узнал, куда меня приглашает Данилыч, во мне проснулась та странная решимость, которая была сродни "безумству храбрых". Поэтому я, не стал деде Осипу, родственичку, ничего говорить, упрекать, что он меня сдал самому страшному врагу нашей семьи - НКВД, уполномоченным которого был ненавистный Николай Лопатин.
- Проходи, - сказал часовой у дверей. - Что в сумке?
- Сухари.
- Приготовился, значит?
- Знаю, куда вызывают.
- "Агитация"? Лет пять от силы.
- "Бандитизм", - сказал я.
- Тогда - "стенка".
- К кому мне?
- Как, к кому? К начальнику, его почерк.
- Строгий?
- Проходи, знай. Нам разговаривать запрещено.
- А! Явился? Ну, садись вот сюда, поближе к столу, - встретил меня в кабинете Данилыч. - Беглый взгляд на моё лицо, на мешок за спиной на верёвках-проймах - и улыбка понимания. - Никак приготовился в тюрьму? Можешь не говорить, а за такие слова, что ты вчера мне наговорил... Хорошо, что не знал, кто перед тобой - резал матку-правду. Отсталые настроения: кто-то перегнул палку - и сразу же вся советская власть плоха. Что молчишь? Возражай, ты так вчера бурно восставал. Прочитал вывеску учреждения - и того…?
- Делайте, что хотите, а от своих слов не откажусь, - угрюмо вымолвил я. - "Антисоветская агитация" - пять лет - готов.
- Посадить-то я тебя всегда успею, Сергей Басов. Ты в Палехе учился?
- Это к делу не относится.
- Учился... С Комковым и Фатеевым дрался? Дрался... Кате Першиной конфеты дарил? Дарил… У булочницы ногами тесто с Лёней плешивым месил? Месил…, - проявлял непонятную осведомленность чекист Данилыч.
- Из школы дважды исключали? Исключали…, - в тон ему с вызовом заговорил я. - Завшколой Васильева, большевика, между прочим, ненавидел? Ненавидел... И сейчас ненавидишь? И сейчас… В протокол допроса станете заносить? Заносите. А, может, и вчерашнее запротоколить? Пожалуйста, могу повторить. Только не тяните с арестом, я готов - вызывайте своих опричников.
- Эй ты, сосунок, выбирай выражения!
- А зачем мне выбирать? В камере ещё и не такое говорят.
- Ну, ладно, заладил: камера да камера. Рано ещё тебе с камерами спознаваться. Это нам, вчерашним политкаторжанам, камеры были домом родным при царских порядках.
- А нынешним неполиткаторжанам камеры - что, тоже родной дом? Значит, хватай их, что не были политкаторжанами - и в кутузку? А хлеб кто сеять будет? За отцов-тюремщиков - мы, ихние дети-малолетки? В креста, в бога...! А ху-хо и хо-хо не хотите!?
Данилыч какое-то время смотрел на меня, ёрзавшего на стуле, примерялся.
- Рама на голову падала, да? - сказал он мне взадир.
- А вот больше говорить ничего не буду! Ни слова! Хоть пилите меня на части - не пикну! - взбунтовался я в обиде.
ЧАСТЬ 8. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ. 1929-1930 ГОДЫ
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
;
