Морыгино - маленькая деревенька, домишек с десяток, не больше. И добрая половина домов принадлежит разросшемуся кусту Барановых. У морыгинских земли ещё меньше, чем у пановских, потому развиты ремёсла: мелют зерно на муку, давят льняное семя на постное масло, делают искусственный каракуль, так называемый "подвиток", валяют валенки из шерсти, выделывают кожу. И перечень ремёсел можно ещё продолжить. Морыгинцы - искусные сапожники модельной и простой кожаной обуви. Перед Николой Зимним морыгинские мужики, оставив на подростков мельницы, стариков и баб, уходят на отхожие заработки за Волгу, в Башкирию и дальше, на Урал.

Дед Ефим Баранов со своим отцом десятки лет ходили за Урал-камень, в Первоуральск. Там пятнадцатилетний Ефим и похоронил своего отца. "Там, - говорил нам дед Ефим, - нас, Барановых, знали все, любили, и никогда наше место не отдавали никому из пришельцев с Руси, принимали только Барановых одних - нас с отцом".

Удивительный был человек - наш дедушка Ефим Арсентьевич. И не просто крестьянин - ремесленник: и пимокат, и кожевник, и подвитошник. Валенки скатает - три зимы подшивать не надо, а подошьют - на множество зим - носи без оглядки. Какую бы вещь он не выделал - сапоги ли, мерлушковый ли воротник из подвитка - это были изделия самого лучшего качества. Не только золотые руки и трудолюбие отличали деда Ефима, но и высочайшая нравственная цельность. Дед Ефим Арсентьевич был человеком кристальной честности и добросовестности поразительной.

Я часто задумываюсь над вопросом: почему честному человеку так нелегко живётся? Посмотришь, какой-то бессовестный хапуга, обманщик, ворует прямо на глазах у всех. А попробуй его привлечь к ответственности - не рад будешь. У него столько найдется защитников, что ты же и окажешься в виноватых.

Что кроется за этим явлением? Может, в том, что жить мошенником - если спрятать в карман совесть - легче. Явление это, конечно же, вневременное, внесоциальное, было, есть и будет. Но где его корни?

Как-то я спросил маму про деда: как его забрали на войну? Она ответила мне таким словом, которое охарактеризовало его всего, моего деда: "Он ведь был в семье "лобовой". Ну, первым шёл, без всяких скидок…"

На войне же был и мамин двоюродный брат по отцам Иван Федорович Баранов. В Пруссии был раненым взят в плен. Последние годы плена в Германии жил свободно, и с какой-то немкой-землевладелицей. Жил хорошо на правах хозяина, мог бы и не возвращаться. По-немецки научился говорить, немецкую аккуратность и хозяйственность усвоил. Принёс с собой немецкий ножевой штык, которым потом резал по деревням свиней. И мне было на удивленье странно видеть в лице этого солдата кротость, когда он с улыбкой втыкал под лопатку десятипудовому борову немецкий штык. Думал: неужели немцы все такие... жестокие?

Сынов, как дед иногда говаривал, Бог ему не дал: две дочурки - чернявая Машенька (по отцу), и русая голубоглазая (по матери) красавица Дуняша. Я до обидного мало знаю про жизнь деда Ефима Арсентьевича, и, вообще, всех Барановых. Наверно, это несправедливо, что девушка, вышедшая замуж и сменившая фамилию, как бы обязана была забыть свою прежнюю жизнь в семье отца и призвана продолжить род мужа. Потому и говорят, что дочь - отрезанный ломоть. Может, это и служит укреплению семьи, но зачем же забывать, а если не совсем забывать, то, во всяком случае, не особенно-то распространяться про дедушек и бабушек по материнской линии? Зачем прививать детям только то, что связано лишь с одной родословной их отца?

Дед своими руками построил дом с крыльцом немыслимой высоты, Дом его напоминал дома архангельских поморов - высок, просторен, вместителен, прост. Что-то в нём от дома Степана Ивановича Ляпина из Большого Панова. Те же, на совесть срубленные, венцы стен, высота, позволяющая в подвальном помещении, месте для продуктов и ульев с пчёлами, ходить во весь рост. Только у деда Ефима всё просторнее, а широкая лестница в три марша увита тончайшей резьбой по дереву. Ничто не прогнётся, не скрипнет, не отвалится - как отлитый из дерева стоит дом. Крашены только одни ставни окон.

Жена деда - Ольга дубоколовская - была красавицей - на удивленье. А дед вроде на цыгана смахивал - чёрен, кучеряв, бороду носил. Усы у него были порыжевшие, прокуренные табаком.

Сказывали, что невеста сама себе женишка выбрала. Что уж она в нём угадала да высмотрела - никому не ведомо. Четверо её братьев, было, за обиду сочли вступать в родство с "цыганом". И попробовали припугнуть будущего зятя, да ничего из этого не вышло - отступились.

А сколько в жизни ему пришлось испытать! Мало войны, так и с его женой случилось такое, что не каждый переживёт.

В феврале шестьдесят шестого года у меня в Гатчине мама рассказывала.

Особое слово хочу сказать о первой маминой любви, о Ефиме Фёдоровиче Полушине.

Дядя Ефим был самым вежливым изо всех деревенских мужиков. И он никогда никаким оскорбительным словцом никого не обижал. А каждый раз при встрече внимательно смотрел на нас, на черноголовых Басовых, так похожих на мать. Неужели он думал о нас, как о возможных своих о нашей мамой детях? Смешно, но, наверное, так.

Бывало, на сенокосе сядем мы обедать в тени берёз, едет мимо Ефим Фёдорович, попридержит лошадь и смотрит.

- Бог в помочь!

- Спасибо.

- Что это ты, Иван Григорьевич, детей... мучаешь? - весело смеётся Ефим, крутые ноздри раздуваются, и не понять: осуждает ли он или одобряет. - Детский сад, право.

Иван Григорьевич поперхнулся пшённой кашей, откашливается. Слезу, выбитую кашлем, вытирает рукавом рубахи.

Чего бы Ефиму и не проехать молчком? Нет, задирает. Марья Ефимовна ест, не поднимая глаз. Детишки скоблят деревянными ложками в чугунке. Сидят двумя кружками: отдельно - взрослые, отдельно - маленькие, попона на земле. Сашка хмурится - недоволен отцом. Мишка - знай себе - молчит, ест вяло. Аркашка скалит зубы невесть отчего и исподтишка задирает Серёжку, тычет его кулаком под бок. Этому бы только резвиться или драться.

- Не мученье, а ученье, - проговорил Иван Григорьевич. - Присаживайся... с нами.

- Вы, я вижу, и сами управитесь с кашей. Но-о! - тронул вожжами лошадь Ефим. И уехал со смехом.

Смейся, смейся Ефим, от этого счастье Ивана не поменьшает. 22 года прошло, а всё забыть не может. Перебежал Иванко дорогу другу своему Ешке Полушину. Как ни высмеивал для вида Ефим свою матаню, Маньку Баранову из Морыгина: и такая-то она, и сякая, и бедна, и черна. А Иванко-то возьми да и зашли сватов к Барановым. И украл Маньку из-под самого носа у Ешки.

Вот сколько она ему детей народила, и всё сыновья. "Мои бы были, - думает грустно Ефим, подгоняя лошадь. - Ах ты, Маша-Машенька, звонкоголосая лапушка моя. Чего же это мы с тобой наделали - любовь загубили? Ни мне, ни тебе не будет прощения... и самой жизни. Нельзя жить с нелюбимым. Спохватишься ещё..."

Мамина сестра, тётя Дуня, - красавица, прямо хоть картину пиши с неё. Вышла она замуж за Егора Ивановича Зубова из Кригоузова. Дед Ефим Арсентьевич принял зятя "в дом". По-украински - это примак, по-русски: "в дом". Зять - высоченный, смирный, непьющий - всем бы хорош, однако, помнится, не нравился чем-то деду. Любил ли дед Дуняшу свою как-то по-особенному, в память о безвременно скончавшейся Оле, и оттого ревновал к чужаку-зятю, бросившему в Кригоузове отцовский дом с маслобойнями и поселившемуся под чужой крышей ради красоты Дуняши? Но только дед так до конца своих дней и называл зятя, как чужого: по имени и отчеству, чего в деревнях не водилось.

У Егора Ивановича с Дуняшей пошли дети, две девочки: злосчастная Тоня и Шурочка. Тоня была по матери и бабушке неотразимо красива, Шурочка - веснущатая - так себе, просто приятненькая. Тоня была ровесница нашей Марусе, Шурочка - Ванюшке.

Ох, красота ты, красота женская…! Сколько ты таишь в себе бед, несчастий и окружающим, и... самой обладательнице…! Да, знать бы наперёд, что так будет - вон бы всю эту божественную красоту да... купоросным маслом... выжечь с лица…!

Несчастье матери передалось дочери Дуняше, а от нее и Дуняшиной дочери Тоне-Антонине. Это нелёгкая даже для беглого упоминания житейская история.

ЧАСТЬ 2.   МОИ КОРНИ.     

Стр.42 из:   34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ