Изо всей деревни только мы одни, (Басовы) называем отца "папаша". Вся остальная деревня говорит своим отцам "тятя" - попросту, по-деревенски. Зато в купеческих домах Пурусовых отец - "папа".

ПАПАША - это вечные разговоры о земле, хлебе, о беззаконии власть предержащих. И трёххвостка на стене перед столом; при неудачах и провалах - беспричинный вскипающий гнев; подзатыльник ни за что, ни про что, просто - под горячую руку. А потом униженные просьбы о прощении, подарки, чтобы задобрить.

ПАПАША - это рыжеватая колючая бородка и усы щёточкой, "соплячками", по-английски. Полосатая чёрная рубаха и грубошёрстный пиджак. Толстые мозолистые пальцы, засовывающие в детский рот то пряник, то конфетку.

ПАПАША - это жизнелюбивая, непреходящая с годами восторженная детскость.

ПАПАША - это и смешные рассказы-экспромты, и бесконечные восклицания в самых неожиданных местах, и фантазия, фонтанирующая, и поминутная смена настроений. Всё в характере папаши в обнимку: смех и сердитость, радость и гнев, одобрение и хула, бодрость и растерянность. И непреходящая с годами мечта - выбиться в люди, разбогатеть наконец-то. Ко всему этому - широта характера: удача - так безмерная похвальба, излияние души перед любым встречным; неудача - так и мир опротивел, хоть и не живи.

Папашу в деревне в глаза хвалят и любят, а за глаза - нет: подсмеиваются, осуждают. Как ни старался он сделать людям хорошо - получалось плохо. Грамотный, умный, "головастый", газеты выписывал из Петрограда, а вот не было в нём, как говорила его мать, наша бабка Алёна, "одной линии".

Посудачить про мировые дела, удачи-неудачи на фронтах бушевавшей Германской войны - и хлебом не корми. Или о политике разных партий. Начнёт и начнёт - прямо, что тебе оратор Милюков. Жить бы ему не в глухой деревне, хоть и на большом проезжем тракте, а в городе, занесла бы его стихия словоплетения ой-ёй как высоко. Он бы всё захватил и отдал народу: землю, заводы и фабрики, леса и реки - сегодня, чтобы завтра вернуть их в руки рачительного хозяина, так как верил, что прогрессом движет только частная собственность.

По-разному звали на деревне папашу: бабка - Иванком, сёстры Марья, Анна и Надежда - братцем, мама - Ваней, мы - папашей, мужики - Григорьичем, купцы Пурусовы Сергей и Максим Андреевичи - презрительно - Пелёва. А пелёва или полова - это в хлебопашестве легковесная шелуха с зерна при обмолоте у веялки, пышно красивая, но несъедобная. Даже в голодные месяцы конца зимы, когда корма в хозяйствах на исходе, скотина, и та не ест болтушку из одной пелёвы, пока не подсыплют муки.

Папашина легковесность, как и весь он, тоже - не разбери поймёшь. Она слетала с него как шелуха, когда вдруг сонная деревенская жизнь сменялась важными событиями, и требовалось немедленное действие.

Появились ли волки в лесах Раменья и на Отводе, и не стало житья от этих лесных разбойников, режут овец, телят, нападают на коров - папаша организует из трёх-пяти деревень облавы, с дробовиком смело бросается в опасные места.

Объявилась ли банда лесных разбойников, ни проезда, ни прохода добрым людям - папаша с группой мужиков сорви голов неделями гоняется по лесам за душегубами, пока не приведут связанными.

Воры ли побывали в чьей избе… Кто в погоню? Иван Басов со товарищи.

Случись пожар или другая крайняя беда, и Иван Басов тут как тут, на месте, действует, командует. И на время нет на деревне мужика - простака, чудака, грамотея, богатого одними только детьми, больше ничем. А есть вожак - решительный, смелый, предприимчивый. Лицом помучнел, голос резкий, властный. Крестятся в изумлении бабы, церковницы, канунницы, просвирни: "Свят-свят, не бес ли вошёл в Ивана Безъяглого?!"

Избудется беда, и папаша снова тот же прежний чудаковатый мужик-мечтатель. И поёт безголосо свои "Русые кудри", и стихи сочиняет, нескладные, как он сам. И всё куда-то спешит жить, торопится, как бы не отстать от чего-то в жизни.

Всё-то про всё он знает, Иван Безъяглый: что Бога нет, а царя не надо. Ох, не доведёт его до добра книжность да газетность. Не пройтись бы ему, как с такими случается, в кандалах по Царской дороге… Вон наладился опять в Вареево к попу-батюшке Митрию Афонскому, собутыльнику, поспорить про Бога или про политику и царя Николая Второго.

Когда папаша выпьет, всё в бревенчатой избе замирает в страхе, а детишки, как тараканы под шпалеру, попрячутся по чуланам. Но бывает, что с ним случается странное умиротворение. Всё в нём как бы уляжется, успокоится: ни мельтешения мыслей, ни хаоса. Странно, но пьяный вдрызг он бывал на удивление хорош. Созовёт детей, задарит пряниками, уложит вместе с собой в постель и начнёт рассказывать летописную историю Руси, про князей и битвы. Детишки слушают с открытыми ртами, носишки шмыгают, изумлённо блестят глаза. Говорить отец умел - заслушаешься. А как заговорит про свой Владимирский край, про деревню, про то, откуда взялись здесь Басовы…

Дети слушали и воочию видели, как по Царской дороге через Паново гонят в сибирские рудники каторжников. Звякнет кандальная цепь, сверкнёт быстрый, как пуля, исподлобный взгляд арестанта: в нём несломленность и стремление к свободе. Свиснет нагайка конвоира, каторжники трогаются с места, уходят. И долго ещё доносится заунывная, как стон души, песня колодников. И так хочется побежать вслед за ними, спасти их…

Помню низенькие столбики по краям гати - как круглые стульчаки. Каждый столбик "пронумерован". Мальчишескими ножами вырезаны на дереве сенокосные "тавро" - зашифрованные фамилии. Тридцать геометрий с крестами и чёрточками. Я "читаю" эту деревенскую клинопись и, право, готов расплакаться. Вон наша "фамилия" - перевернутый острием вверх ромб, а по-деревенски - "туз", козырная карта. Кто для нас придумал этот карточный символ? Евграф Трофимович, мой прапрадед, или Григорий Буян? Во всяком случае, не Иван Григорьевич, их внук и сын. Он, этот "туз", достался ему по наследству. Александр, брат мой старший, на могиле отца, в Шуе, в памятное посещение нами, съехавшимися по случаю смерти Василка, возводя хулу на мёртвого отца, сказал, что тот любил, якобы, играть в азартные игры. Он имел в виду - "очко", или, как эту игру еще именуют, - в "двадцать одно". Якобы батя частенько передергивал картишки, иначе говоря - мошенничал, за что его-де, не раз били.

Не верю, чтобы отец мог быть шулером. Может, и играл, ничего в том зазорного нет. И каждый из нас прошёл эти деревенские университеты в 36 карт с четырьмя мастями: бубны, черви, вини, крести. Набрал 21 очко - выиграл, 22 очка - перебор - проигрыш.

У каждого человека, кем бы он ни был, как бы ни прожил свою жизнь, наверняка были и взлёты и падения. Взлёты, обещавшие многое. О падениях никто не думает, больно. У нашего отца вся жизнь - взлёты и падения. Трагедия это или счастье? Попросту говоря, он не понимал ни того, ни другого. Нравилось жить, будоража людей своими "ячествами" и "чудачествами", как называли его поступки однодеревенцы. Он сам ничего особенного в своих поступках не видел. Только сейчас ясно, что в нём протестовали запертые в деревенской темноте и обречённые без света на умирание многочисленные его способности и таланты. Хотел всего, за всё брался, многое удавалось. Неудовлетворённый, он хотел, чтобы всё удавалось. Странно, но порой он добивался и этого своего "всего", но удовлетворённым всё равно не был. Больше того - добытое, достигнутое, как только оно представало перед ним - теряло свою цену и значение. И устремлялся он в поход за новыми свершениями - и всё возвращалось, как говорится, на круги своя. Так и катилось по жизни Ивана Григорьевича колесо его судьбы, подталкиваемое ветрами случайности и настроения.

Многое мечталось, о многом читал, постигал своим цепким на правду мужицким умом. Метнулся было в мечту о свободе для всех, против угнетения - семья стреножила, ранняя женитьба, дети. Не вызрела мысль, так и осталась зелёной - не соспела. Витийствовал на сходках, собраниях, призывал к новой жизни, к какой - сам не знал. Видел ведь, на большой дороге жили, всякие проезжали люди, слухами полнилась пановская земля - бороться надо было не краснобайством, а делами. Слабаком оказался. Призывать-то оказалось куда как по характеру: и дом, и семья - всё вроде бы при тебе, и совесть успокоена, как-никак, а я тоже что-то сделал. Зато первые залпы "Авроры" и весть о падении царского режима - встретил с детским ликованием. Свергал старую деревенскую власть, ставил новую - Советы. Кличку себе заработал на этом "Иван Красный". Смешную, однако. И поделом: в мечтательство ударился, к коммунии призывал, а душа-то, оказалось, приросла корнями и корешками к своей мелкой собственности. Земельку, как любовницу, в объятиях сжимал. Пил, обозов много шло с водкой-зеленухой. А мужику известно: что с горя, что с радости - одна утеха - в русской горькой. Разжижил волю вином, а с винцом и бабёнку под бок. И уж какая там "борьба"? Организовал кооперативную артель по выделке валяных сапог - куда как по-революционному! С этой артелью папаша порядком повозился. У нас во дворе, в бывшей конюшне, был оборудован завод, вывезенный от Максима Пурусова. Били, щипали шерсть, катали, стирали, набивали на деревянные колодки, чистили пемзой и - на базар, на продажу. Но с председательства отец сковырнулся набок. Бери, соперник Ешка Полушин, вожжи, правь артелью, а я буду навроде завхоза, разъезжать по волостям, шерсть кооперативную развозить пимокатам-домовникам. Потянуло косого на забор: водочкой угостят, в постельку к вдовой молодайке уложат. Кто первая причина: водка или женщина, наверно, по-честному-то и не признаться. Скорее, женщина, а сваливал на вино. По батюшке ярому плотью уродился, и ничего с собой поделать не мог. Водка и бабы, бабы и водка.

Прославился в губернии поставками валенок в армию, приглашали в "комиссары", во Владимир. Может, и в уезд, в Шую, отец навострял лыжи. И там он отличился, командуя лесосплавом. Суматошный, всё ему чего-то надобно. А чего - сам не знает. Выпьет и заговорит про переезд в город. И всюду-то у него были друзья-приятели. Он даже Михаила Васильевича Фрунзе знал, ездил к нему на Восточный фронт в 1919 году, вагон валенок для красноармейцев привёз. Но больше всего у бати были знакомцы… по выпивке. Он как-то умел пить. Пил, но до положения риз не напивался.

Скажите на милость, как это деревенский мужик водит знакомство с прокурором города Шуи, Кондрашовым, с директором Шуйской гимназии, интеллигентом до мозга костей Рябцевым и его супругой - артисткой. А на базар приедет, хоть в Ландех, хоть в Холуй, Вязники, Кинешму, Южу или в какое другое село или город, его встречают все базарные деятели и выпивохи, едва ли не с колокольным звоном и радостными криками: "Григорьич приехал!"

Хочу прояснить возможным читателям, почему я, наверное, единственный изо всех братьев и сестёр, дочерей и сыновей отца, с таким пристрастием препарирую его жизнь, характер и такие высказываю смелые предположения, как если бы знал отца, как самого себя. Вот последнее и является до некоторой степени ответом.

Я давно замечал, что от резких осуждений братства в адрес отца меня всегда что-то удерживало. Меня покойный батюшка не обходил своими милостями и трёххвосткой. Больше того, бил меня, кажется, с жестокостью, непонятной для разума, с беспощадностью прямо-таки нечеловеческой. Старший из нас, баловень судьбы Александр Иванович, проклинал отца, называл его "зверем". Да, может, и становился он в какие-то минуты озверённым. И чем сильнее прорывалась в братьях эта ненависть, это мщение умершему, тем менее убедительной она была для меня, звала к отпору. Я отца никогда никакими подобными эпитетами не называл. А сейчас, прожив практически свою жизнь и зная жизнь отца, сравнивая, по сути дела, его жизнь с несравнимой, казалось бы, моей, я вижу: несмотря на очевидную несхожесть эпох, в которых протекали наши с отцом жизни, удивительную похожесть его и меня.

Это просто какое-то наваждение, если не каприз природы, взять да и поместить одного человека в другого, заставить жить в новых условиях. Смотрите, мол, каким бы он - тот, от вас ушедший в мир иной, мог бы быть в новом мире вашим современником, и не очень-то наклеивайте на него всяческие ярлыки.

ЧАСТЬ 2.   МОИ КОРНИ.     

Стр.39 из:   34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ