Тётушка Евдокия письмами из Воскресенско-Фёдоровской обители напоминала о доме, тяжелы были для неё монастырские порядки, не по возрасту, хотелось ей покоя в своём доме. И в 1907 году папаша начал стройку сразу двух домов: своего, по соседству со старым, и тёткиного - напротив, рассчитывая не только на деньги, оставленные тётушкой Евдокией, но и на золото, отданное матери на сохранение.

Можно было ограничиться постройкой дома для Евдокии Трофимовны, а самим жить ещё и в старом прадедовском, только подрубив пару венцов вместо сгнивших. Но где тут, и слышать не хотел.

- Что я - Олёна Лопатиха али Иван Куклин, чтобы жить в развалюхе? - кипел он негодованием на мать и жену, когда те пытались его отговаривать. - У всех дома, как дома, войти любо-дорого. Вон Иван Уранов дом крестовый заложил, Герасимыч Иван - отстроил. Полушины, Ляпины - все построились. Чем я хуже них - меньше работаю? Отец, Царствие ему небесное, не тем был занят. И не отговаривайте - всё равно начну строиться.

Бабка Олёна Лопатиха была одинокая вдова, помешавшаяся на всём божественном после гибели на войне единственного сына. Хатёнка под соломой на два окна, козы вместо коровы, безлошадная. Ходила бабка Олёна Лопатиха по деревне, пела псалмы. Козы её на деревне считались чёртовой скотинкой, - предел крайней бедности.

А Иван Куклин - мужик ленивый, знай, на печке лежит, уж не надорвётся на работушке. Дом, хоть и побольше, чем у бабки Лопатихи, и семья есть - сын Петька, парень сильный, работящий; дочь Нюрка - певунья; да и жена, взятая из Казакова, женщина трудолюбивая, аккуратная. На ней только и держался дом. А Иван даже до ветру по малой нужде и то ленился ходить, как все, в одно место на дворе, а прямо поливал с крыльца. Заходишь в дом - на крыльце вонь невыносимая. Солому сменить на новую - и то Иван ждёт, пока подрастёт Петька-сын. А Петька запоглядывал с некоторых пор в сторону города Шуи. До нового ли дома им?

Были и ещё один-два дома в Малом и Большом Панове под соломой. А остальные - новые или подновлённые. Да не на них хотел равняться Иван Григорьевич. Жажду выбиться в люди он связывал с не такими домишками. Покоя ему не давали два пурусовских двухэтажных дома под железом, обшитых тёсом и выкрашенных масляной краской. На встроенные лавки купцов, братьев Пурусовых, со скобяным, кожевенным товаром, бакалеей и галантереей смотреть - от зависти окриветь можно. Спал и видел себя в таком доме…

И вот, закрывшись с матерью в кухне, накинув крючок, чтобы никто не вошёл, Иван потребовал от матери:

- Отдай золото.

- Свят-свят, какое золото, сын?

- То, что брала у меня на сохранение.

- Нету его, сын. Не израсходовала, не потеряла. Выбросила я сатанинские деньги.

- Как это выбросила? - не поверил сын.

- Утопила в Ключике.

- Как это - утопила? Это же не моё золото! А как же приданое для Нади? А дом для коки Дуни? Ты мне крылья подрезала! Мечту мою убила!

- Пустые твои мечты, сын, не по чину, не по положению. Такие крылья тебе не надобны. Ты - крестьянин. Паши, сей, жни.

- Отдашь золото, нет? - подступил Иван, готовый на крайний поступок.

- Нет золота, в Ключике оно.

- Ведьма-а-а! - закричал Иван в ужасе. - Ты не мать мне, ты ведьма-а-а! - упал он и забился в припадке.

И с тех пор лопнула вожжа, связывающая особой приязнью мать и сына.

Деревенские бабы с интересом наблюдали, как Иван Басов пристрастился купаться возле плота на Ключике. И вода холодная, а он всё ныряет и ныряет. Недели две вот так купался, а потом перестал. Достал-таки настырный Иван кубышку с золотом и повёл дело по строительству домов с размахом. Заложил он обширный двор, в три раза больше старого, с конюшнями и хлевами.

Иван Григорьевич - натура широкая: работать - так работать - до ломоты в суставах, гулять - так, чтоб вино лилось рекой, а уж браться за что - так за самое большое, добиваться - так самого трудного. Ни в чём не знал меры Иван Григорьевич, как и все его предки Басовы.

Разбросать, раскатать по брёвнышку старый дом - дело одного дня. Брёвна, что получше, пошли на нижний венец стен. Пригодился и Демидовский бор, откупленный Евдокией Трофимовной.

Бабка Олёна настояла на молебне при закладке дома, и поп Митрий Афонский с причтом обкурили стены ладаном. Заложили дом на три окна, пятистенный, с двумя погребами.

Пестяковские плотники приступили рубить дом, как только отсеялись с яровыми. До сенокоса было ещё далеко, и у мужиков передых от землицы.

На дом ушли пара сараев, сгоревший в том году овин и развалины валеносапожного завод, что на бульваре за Пановым, к Бокарям. Завод с провалившейся крышей принадлежал Сергею Андреевичу Пурусову, церковному старосте. Стены его были набраны из вершинника, брёвна-коротышки пропитаны запахом шерсти, купороса и машинного масла леонафта. Сарайные брёвна отдавали запахами луговых и лесных трав, болотной осокой. Звеневшие, как железные, высушенные за десятки лет овинные брёвна шибали в нос копотью берёзовой коры, поджаренными колосьями жита. Только полы, потолки да потолочные прогоны матицы были из нового леса.

Вырастали на глазах стены большого дома. Выходил он шире прежнего. Алёна Фёдоровна только ахала от удивления.

- На пять окон, что ли, рубишь?

- Не на пять, а на три окна, как прежде.

- А зачем ширишь?

- Маменька, ради Бога, не мешай.

Помешать мать не могла. Картинку, рисунок будущего дома, Иван держал при себе и не показывал.

Плотники работали от темна до темна, спешили. Торопил и нетерпеливый молодой хозяин, подбадривал водочкой, кормил наваристыми мясными щами, кашей с маслом. Дело спорилось. Всё шло хорошо, хозяин работал топором наравне с плотниками. Уже вывели стены под потолок, и время бы ставить стропила крыши. Но не тут-то было, стены продолжали расти.

Перечить Ивану могла лишь одна мать.

- Иван, побойся Бога - скинь брёвна! - просила Олёна Фёдоровна, поняв, что задумал сын. - Христом-богом тебя прошу, оставь эту затею. Всю жизнь жили - головой матицу подпирали, и ничего - прожили.

- Маменька, не мешай. Ради Бога, отойди, - отвечал Иван, сидя верхом на бревне и работая топором. - Не жили раньше в двухэтажных, нынче поживём.

- Иванко, опомнись, не смеши людей, - не отступалась мать. - Перед миром стыдно. Нечего нам за купцами гоняться. Наш рубль испокон веку - горбатый. Не послушаешься, так и знай, я в твой новый дом не войду. Вон в баньке стану жить.

Настоял, упрямец, на своём. К осени на месте старого приземистого дома стоял новенький двухэтажный, выше пурусовских. Стены выкрасил розовой краской, крышу покрыл железом. Две лестницы: парадная с крыльцом на улицу и черновая, без крыльца - сбоку. Для грядущего счастья, для долголетия дома по обычаю посадили в подполье ёлку. Завели трёхцветную кошку, привели на двор козла - для отгона нечистой силы.

Просторный дом и… пустой. Корова да собака с кошкой - вся живность. Смеялись однодеревенцы: "Вышел Иван в люди - живёт в купцовских хоромах, а есть нечего. Лошадь сдохла, а безлошадный крестьянин - всё равно, что сирота из сирот".

Наш розовый красавец дом был виден издалека. Особенно вечером, когда зажгут лампы во всех комнатах, от морыгинских бугров казалось, что плывёт он по Панову как двухпалубный пароход. Пурусовские два дома как бы прятались в кронах лип, а наш, не скрываясь, хотел, чтобы любовались им: деревянной резьбой по карнизам и ставням окон, красной крышей.

Розовый дом - пустая громадина: чердаки, подвалы, чуланы…

Дом наш делился на верхний и нижний этажи. Было два независимых входа-крыльца с двумя независимыми лестницами наверх - получалось как бы два отдельных дома. А если добавить, что и вверху, и внизу было по самостоятельной русской печи со всеми припечками и заслонками, то и вовсе не останется никаких сомнений: под одной крышей было два дома. Замыслил папаша оставить при себе младшего сына Василка Поскрёбыша, ему и была предназначена вторая половина дома. Потом он мне в этом признавался.

С левого бока дома и сзади - просторные тесовые коридоры. И две Светёлки - комнатки с большими "итальянскими" распашными окнами.

Кухня-столовая была на первом этаже. Здесь и варили, и пекли, и ели. Здесь на подвесных полатях, на печи да на железной кровати и спала детвора. Здесь же было и скопище рыжих тараканов, которых вымораживали раз в два года.

Передняя комната, самая обширная, с вмазанным в печь чугунным десятиведёрным котлом предназначена была когда-то для поночёвщиков, потому звалась "Чайная". А само устройство, состоящее из печи и вмазанного котла со сливными краниками, - "Кубовая". Тут же возле Кубовой, под лестницей - Рукомойник, за перегородкой - тамбур, и боковая дверь на улицу. На скамейке - вёдра с питьевой водой.

Чайная, особенно отгороженное перегородкой место у печки - самое тёплое. Здесь стояла кровать, столик, божница в углу - место для хворых и стариков. Здесь у нас доживала свои последние дни кока Дуня.

Так повелось в Панове со времён появления Аракчеевского тракта, что каждый дом являл собой Постоялый двор. Началось с Полушиных и Пурусовых, перекинулось и на Басовых. Но когда появился в Малом Панове вместе с "Казёнкой" трактир и Постоялый двор, то у всех исчезли котлы и кубовые. А папаша оставил. И не для постояльцев топил он куб, а для своих хозяйских нужд: скотину поить, полы мыть, чай пить.

На верхнем этаже три комнаты: передняя - для гостей, задняя - спальня для подросших детей, средняя - родительская спальня. Из средней комнаты винтовая узенькая лестница вела вниз, в Кубовую.

Мы, детишки, любили наш дом. Мы не знали, кем, когда и как он строился. Для нас, мальчишек, дом был истинным раем для всякого рода игр. В нём можно было спрятаться так, что хоть день ищи, не найдёшь. Через голбец в передней комнате или, как её чаще называли, в Чайной, можно было забраться в низкое подполье, в картофельную, с белыми ростками, пахнущую гнилью и мышами темноту, где при закладке дома отец "на счастье" посадил ёлку. Можно протиснуться между стеной и печкой в той же Чайной, за перегородку, где когда-то на меня падала рама крайнего окна, и где потом до самой смерти прожила слепая кока Дуня. Можно спрятаться под двумя широченными боковой и "парадной" лестницами, ведущими наверх. В чуланах, устроенных под лестницами, можно было зарыться в изъеденные молью тулупы и войлочные подстилки, во всё бросовое, ненужное, но, тем не менее, сохранявшееся едва ли не с той же заботой, что и новое.

Сюда, в тёмные чуланы, сажал нас отец за провинности и запирал на замок. И нам чудились в темноте какие-то жуткие фосфоресцирующие глаза той самой "сатаны" из наших семейных преданий, что принесла сундучок с золотом, а потом сама же и отобрала его из жадности. Нам было страшно, мы стучали в дверь, просились, чтоб выпустили, и, конечно же, сознавались в своих провинностях, даже в тех, в каких и не были виноваты. Так, до ужаса, было страшно.

А голбец в "избе" (избой мы называли кухню с русской печью, полатями, сплошными лавками вдоль стен), куда можно было спуститься в мир кадушек и горшочков со сметаной, молоком и кислой капустой! А промежуточный голбец за дверкой с кольцом в средней комнате, или "кубовой", где были вмазаны в печь два котла с водой!

Можно спрятаться в подпечье, в царство ухватов бабки Алёны, туда, где поселилась трёхшёрстная кошка Верка, приносившая три раза в году по пять-семь слепых котят. Бабка Алёна, вынимая ухваты, ворчала: "Вот опять принесла, плодющая! Ну, что мне с ними делать? Того и гляди - ухватом пришибу. Ты-то, Кошкина мать, не могла, что ли, найти другого места?"

Те же укромные места были и на втором этаже. Стоило подняться по внутренней винтовой лестнице, что у умывальника в Кубовой и пробежать по трём комнатам "передней верхней", "средней папашиной" и "задней" в боковые тесовые коридоры.

Можно спрятаться на обширном, перекрещенном слегами стропил и бревенчатых связей чердаке: зарыться в хлам старых газет и журналов, всевозможных рваных книг, разного тряпья. Сюда вряд ли кто догадается забраться по приставной убирающейся лестнице в десять округло строганных ступенек. Здесь царство тенёт, летучих мышей, галочьих и голубиных гнёзд - кошачья охота. Просунь руку в карнизную щель и вынешь из гнезда голубёнка.

А сколько там было выброшенных за ненадобностью газет всех времён и "ненужных" книг! Со временем "третий этаж превратился в мою Читальню. Книги уводили меня в Изначальную Русь, в тысячелетнюю глубь миров, к людям, когда-то ступавшим по этой земле.

Про обширный, пустой и высоченный двор, набитый соломой, плывущий в вечной сырости бьющих из глубин родников - нечего и говорить. Тут вообще бревенчатые дебри, вечный галочий выщёлкивающий крик летом и зимой; лес стропил, раскосов от дома до самых задов двора, хлевов, теплушек.

- Серёнька-а-а! - далёкий звонкий голосок. Колька, братишка.

- Что-о-о-о?

- В "прятки" - будешь?

- Буду-у-у!

- Айда-а-а!

ЧАСТЬ 2.   МОИ КОРНИ.     

Стр.40 из:   34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ