Ничего неизвестно о судьбе детей прадеда Евграфа Трофимовича. Были ли они? Не были? Известно только, что из Евграфовичей жил в Панове один Григорий. Гриша Буян - так прозвали в деревне красномордого мужика-громилу. Погулять, выпить, подраться - вот и вся радость Буяна.

Ни в Бога, ни в чёрта Гриша Буян не верил, хотя в церковь ездил и не иначе, как на тройке лошадей.

Из ближних деревень за Буяна никто не пожелал выйти замуж. Евграф посватал ему в одной из дальних деревень бесприданницу Олёну Автономову. Только её полная покорность и беззащитность успокаивали буяна-мужа.

Любил ли он её? Может и была любовь, ведь до тридцати пяти лет не пил совсем. Но была любовь да сплыла. И стал Григорий Евграфович снова Гришкой Буяном. Пропил, профукал в картишки Демидовский бор да и всё, что нажил отец.

Была ли она когда счастлива, Алёнка Автономова из деревни Иваньково, дочь крепостного и сама родившаяся "в крепости" за шесть лет до отмены крепостного права?

Подъехал ражий жених - форсун на тройке - прямо богатырь Илья Муромец с лубочной картинки, весёлый, сильный. Не спросил Фёдор Автономов свою дочь, её согласия. Выйдешь. И точка!

- Тятенька, он буян, пьянчужка…!

- Цыц, не ждать же тебе царевича на сером волке…!

И то - правда. Не больно-то кому нужна бедная бесприданница. А этот прослышал, примчался за сорок вёрст.

Видно, крепко полюбил Григорий Алёнушку, до тридцати пяти лет воздерживался от зелена вина. Какие чудные дети у них родились: Сашенька - красавица, Мишенька - умник, Иванко - золотые руки.

Однако прошло время и развернулся Григорий Евргафович во всей своей пьяной неприглядности. Завидят деревенские мальчишки пыль у Крестика, это Гриша Буян возвращается, бегут с криком: "Тётка Алёна! Едет!" Раз едет муж - отворяй немедля ворота настежь и выходи встречать с чарочкой на подносе. Не успеешь раскрыть - тройка врежется в ворота и собьёт их. А жене - кулак под нос. Как напьётся, так все от него прячутся. Попадёшься - зашибёт. Но не всё выбил своими пудовыми кулачищами Буян из веселой, работящей жены Алёны. Гнулась, как камышинка на ветру, но устояла и деток собою прикрыла. И ещё рожала ему детей: Машу, Анюту, Алёшу и последнюю - Наденьку.

До самого последнего вздоха сохраню я изумление и благоговение перед этой маленькой крестьянкой, смело взвалившей на свои худенькие плечи всю громаду семьи старого басовского дома со слепым от пьянства дебоширом мужем, зарубленной старшей дочерью, бессовестным обдиралой старшим сыном, малолетними бесприданницами-дочерьми. Всю надежду положила она на золотокудрого ласкового и деловитого по себе сына Иванка.

Мне слышится её голос: "Серёнька, потри мне скипидаром спину - разламывает всю!" И я взбираюсь на русскую печь, вижу бабкину прямую худенькую спину с торчащими лопатками и начинаю массировать ладонью пахнущую сосновой серой кожу. "Ты пошибче три, сынок! Втирай скипидар-от!" Я нажимаю, и бабкина спина, как девчоночья слабенькая, качается из стороны в сторону. Я со страхом смотрю на бабкины груди, болтающиеся, словно сухие оладьи.

И ещё. Мама нас никогда не мыла в бане, это всё делала бабка Алёна. Баня в проулке, за колодцем, на меже с огородом дяди Ильи Лопатина. Топилась по чистому, потому в ней не так было жарко и быстро выстывало. Семья мылась в несколько эшелонов. Сперва бабушка с ребятами. Первым принесут самого крошечного, годовалого Василка-Поскрёбыша. Вымоют, Маруська ждёт в предбаннике - отнесёт. Второй по возрасту, Колька - "Люба-красненький глазок". Сам доберётся до дома. Третий - Вашка, у этого надо ноги и руки сперва щёлоком от цыпок отдирать. Ревёт Вашка, не даётся бабке Алёне. Поймает за уши и начнёт мыть. "Серёжку ведите!" - крикнет бабка в дверь маме. Но я упираюсь, не иду. Мне с женщинами стыдно: я взрослый. А ну, не хочешь, как хочешь! Пойдёшь в холодную баню самым последним. Вымоет всю ораву бабка Алёна, еле ноги переставляет, идёт в дом.

А вот еще одно окно в бабкин мир. Деревня. Грязь по лодыжки. Ребятишки забрались дома на полати и смотрят оттуда, чёрными свесились головами. Женщины собрались со всей деревни, молятся на кухне. Тётка Олёна Лопатиха, несчастная женщина, прилепилась от горя к Богу - сын и муж оба полегли в Германскую. Над её козами смеялась вся деревня, а мальчишки с улюлюканьем гоняли коз: "У, чёртова скотинка!"

- Тётка Олёна, спой про Рахиль, - говорю я с полатей.

- Ой, Машенька, Олёна Фёдоровна! - обрадовалась Олёна Лопатиха, не чувствуя каверзы в словах озорника Серёжки-безбожника. - Какой у вас Серёнька-то хороший! Я всегда говорила, что из него выйдет священник.

И тётка Олёна запевает какие-то божественные стихи: "Рахиль, Рахиль"! Мы с Вашкой и Колькой слушаем и переглядываемся.

- Бя-а-а-а! - блею я.

- Бя-а-а-а! - подтягивают братики.

- Ой, Маша, да что это такое?! Безбожник - антихриста сын! - клеймит меня тётка Олёна Лопатиха. И на новые "бя" громит меня: - Тьфу, сатана! Мало тебе башку раскроило, Бог спас - человеком стал! А Бог-от, он и повернуть может в обратную сторону! Тьфу, нечистая сила! Тьфу, дьявол! Свят-свят!..

Мама сидит и что-то говорит осуждающее, а бабка Алёна берёт сковородник из подпечья и начинает шуровать нас на полатях. Она - на кровать и суёт на полати длинный сковородник, я перепрыгиваю на русскую печь. Она - на печь, я - на полати.

Старушки-богомолки, к огорчению мамы, расходятся, а бабка вечером, залезая погреться с нами на печи, начинает выговаривать. Она не такая богомольная, как мама, и не слепо верующая, но осуждает меня:

- Ну, может, и нет того Бога. Но насмехаться-то над обычаями грешно, сынок. Ой, как грешно-то. Да, ещё над старым человеком. Неуважительно. Не веришь? Ну и не верь, а другому не мешай. Вера - великое дело, сынок. За неё люди идут в огонь, на костры, в каторгу.

- Бабка, но ведь никакого Бога нет, - вступаю я в спор с бабушкой всякий раз. - Скажешь: святая вода не киснет, да? А сейчас такую воду сделает химия, что она годы будет стоять - и хоть бы закисла. Скажешь, есть рай и ад, да? А кто их видел? Никто. Как же утверждать, что Бог есть, когда его никто не видел, сколько и свет стоит.

- Я ему про Фому, а он мне - про Ерёму. Про веру говорю-то, а не про освящённую в Крещенье воду, - стоит на своём бабка Олёна. - Вот ты во что веришь?

- Во что? В мировую революцию верю! - в первую минуту теряюсь я, не зная, что сказать, но под конец громко, с усмешкой над неграмотной старухой говорю. - В Ленина верю!

- А чё ты понимаешь в своей мировой революции? Да-да, в ней в самой - что? Вот и не знаешь.

- А вот и знаю! Когда во всём мире произойдет пролетарская революция, можно будет ездить, куда хочешь. Сел на поезд - в Африку. Пересел на пароход - в Америку или Австралию.

- И только-то? При царях ездили куда хотели по заграницам, было бы на что ездить. Это твои большаки запретили.

- Богатые буржуи ездили, а при социализме и коммунизме каждый бедный поедет. И без билета, бесплатно.

- Зачем ты-то поедешь?

- Как зачем, бабка? А мировую революцию совершать! А буржуев искоренять! Как вшей: под ноготь - чик и нет буржуя! - говорю я и не понимаю, почему моя бабушка, такая разумная, а не понимает азов пролетарской революции. - Ты, бабушка, не бойся, тебя не тронут, ты из бедняцкого класса произошла.

- А чё, и таких, как я, тоже под пролетарский ноготь? - воркочуще смеется бабка Алёна. - Ну ладно, поезжай делать мировую революцию, а мне надо тесто ставить, вас пирогами кормить, - говорит бабка и спускает сухонькие ноги с печи, по приступкам приставной лесенки ступает на холодный пол.

Отец писал о деде Григории, что тот простудился и ослеп. Однако бабка Алёна рассказывала совсем другую историю. Я перескажу её сейчас.

Аннушка Куклина жила в семье деда Григория с самого девичества. В молодости она была высокой, статной раскрасавицей-девкой. В крестьянском хозяйстве сильная, работящая женщина стоит больше любой лошади с коровой, вместе взятых. На Анютку заглядывались парни, да - бесприданница, вот беда.

Выйти бы Аннушке замуж за сильного бородатого мужика, какими испокон веков славилась Владимиро-Суздальская, а затем - Московская Русь, и какие не переведутся никогда, пока стоит в междуречье Оки и Волги, на Клязьме-реке, эта самая Великая Русь. Нарожала бы ему Анютка дюжину здоровых ребятишек, круглоголовых и ясноглазых, как все Куклины. И было бы это высшей справедливостью, подтверждающей старозаветное "бедность - не порок". Да мир лежит во зле. Суждены были Аннушке несправедливой судьбой раннее увядание и вечное одиночество.

Красота девичья - что цветок лазоревый. Сорвал этот цветок Григорий Евграфович, во хмелю мужик ярый и буйный. Ехал с Аннушкой на базар в Холуй и снасильничал. Отбивалась Анка, да где ей было устоять против такого ражего медведя, косая сажень в плечах, хмельного от вина и страсти мужика. Приказал молчать, обещал замуж выдать, приданое дать. Обманул. Смирилась горемычная. Куда бы ни поехал Гриша-буян, Аннушку с собой на воз. Женское сердце прилипчиво. Привязалась шестнадцатилетняя дебелая деваха к сорокалетнему мужику.

Что-то показалось бабке Алёне, будто её муж и девка в присутствии людей неловко себя чувствуют. Заподозрив неладное, она сначала отмахнулась от своих подозрений, уж больно они страшны. Насилие над девушкой, что душегубство, грозит тюрьмой, а то и каторгой с бубновым тузом на спине. Но всё же стала пытать Анку - та отнекивалась. Когда же проявились последствия связи: платье Анки спереди натянулось заметным брюшком, скрывать её дальше стало невозможно. Анка в слезах призналась бабке Алёне, что беременна от Григория Евграфовича. Тогда и стало ясно: приневолил девку Гришка-буян, пьяная морда, загубил. Бабка Алёна на Евангелии поклялась, что сохранит всё в тайне. Плод вытравили снадобьем. В ногах у жены валялся Григорий Евграфович, просил прощения. Простила. Аннушка осталась в доме.

Григорий Евграфович и так-то пил, не зная меры. А после этого запил вмёртвую. Да выпил такое, что и ослеп. Бабка Алёна приписала это божьему наказанию.

Но и слепой он был грозен. Его пудовые кулачищи и силища вызывали страх. Ему нельзя было пить, а он требовал: "Я хозяин в доме" Водки!!!" Недолго протянул слепой буян, выпила его "зелёная" - умер от белой горячки. Ему и пятидесяти-то не было.

Незадолго до смерти, чувствуя свою скорую кончину, Григорий заплакал, чего с ним никогда не случалось.

- Что ты, Гриша? - вопрошала Алёна Фёдоровна.

- Жить хочу, мать, не так жил! - прохрипел Григорий, поводя по сторонам невидящими глазами, будто жизнь притаилась где-то рядом, за перегородкой.

- Ты свою жизнь изжил, Гриша. У каждой жизни, в Писании сказано, есть своё земное начало и земной же конец. Начало у тебя было, Гриша. Да только ты никого и ничего вокруг себя не хотел видеть. Хотя и зрячим был.

- Не так я жил, мать, это верно. Видно, не под счастливой звездой уродился.

- Звёзды, Гриша, на небе. А мы, люди, на земле. Со звёзд тех какой спрос? Зажглась и сияет. Смотришь, пришло её время, упадёт к нам на землю, погаснет. А с человека спрос большой. Его земное сияние и из могилы видно, как у твоего деда Трофима Кузьмича. А ты какую оставишь после себя свечечку, чем просияешь? Вся жизнь в пьянстве да кулаках.

- Каюсь, мать.

- Передо мной-то что каяться? Кайся перед Богом. Бог, он милосерден. Он простит. Может, попа-батюшку позвать, причаститься тебе?

- Не хочу я перед Богом, мать. Хочу перед тобой… за Анну. Чёрт разум унёс. Прости, если сможешь…

- За Анну… У неё самой и проси прощения, - с тяжестью в голосе проговорила Алёна Фёдоровна. - Я - не Бог, чтобы всё простить, прелюбодейство, в особенности.

- Жестока ты, мать Алёна Фёдоровна. Хоть на смертном одре-то…- прохрипел Григорий Евграфович.

Чувствуя, что муж сейчас умрёт, и ей всё до конца так и не удастся ему высказать, Алёна Фёдоровна спешила.

- Любила я тебя, Гриша. Ты, наверно, и не знаешь, как я тебя любила! За тебя, вспомни, никто из девок выходить не хотел, а я не испугалась - пошла. Ноги твои, бывало, готова была целовать. Оттого и деток тебе натаскала. Вот теперь о них думаю. Не передалось бы, не перешло бы на них твоё…

Не услышал этого Григорий Евграфович, он был уже мёртв.

Говорили, будто Елена Фёдоровна попыталась даже пристроить Нюру за вдовца из соседнего Назарьева - та наотрез не пошла.

Аннушка работой старалась загладить свою вину перед Алёной Фёдоровной. А крестьянская работушка хоть кого разукрасит до неузнаваемости. После сенокоса убирали вику. С воза вилами подавали на сеновал в конце двора. Анна захватила на вилы чуть ли не полвоза вики, подняла. Что-то хрустнуло в пояснице. Потом прошло вроде. Болело, конечно. Но за работой некогда обращать внимание на разные боли. А с годами согнуло Анну. Ходила, надвое переломившись в пояснице. Шагала она широко, как кобыла Расправа. У неё были по-мужски крупные черты лица, и она была физически сильна, почти как мужчина. В её руках любая работа так и горела. Ни беда, ни одиночество - ничто не сломило бодрости духа и жизнелюбия коки Анны.

ЧАСТЬ 2.   МОИ КОРНИ.     

Стр.37 из:   34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ