Долго пришлось ждать. Уже сумерки легли на улице.

- Алё-о-о? - бодренький голос Аркаши.

А я так измучился от ожидания, что хоть беги домой. Давление, наверно. Злюсь на весь белый свет. Надо же, имея домашний телефон, шагать через три улицы на почту. И что взял за манеру такую?!

- Я слушаю, - выговорил я с трудом.

- Кто? Ты? Ну, здравствуй.

- Здравствуй, если не шутишь.

- Не слышу. Алё-о-о!

- Говори, что хотел, зачем вызывал? - говорю я.

- Как здоровье? Алё-о-о!

- Не понимаю, о каком может идти здоровье речь?

- Ты не пишешь...

- Вон как! А ты пишешь? - говорю я с досадой. Чего тянет? Сказал, что надо - и спина в спину.

- Почему молчишь, говорю?

- Ну, ты вот что! Нечего воду в ступе... Говори, что хотел сказать, зачем вызывал.

- Почему не пишешь?

- Ты же пригрозил: как аукнется, так и откликнется.

- А!

- Всё? - говорю я в нетерпении. Мужик не хочет признаться в проступке и потому заглазно хочет восстановить, так сказать, по телефону братские отношения.

- Тебе на будущий год будет 70?

- Не знаю, не знаю.

- А я думал... Николай говорил мне: "Ты, говорит, старший брат?"

- К чему это ты? Уж не в старшие ли хочешь надо мной? Так говорю тебе, не выйдет.

- Да, не про это...

- Ну, вот что: ты решил по телефону объясниться и извиниться - так? Знай: не приму телефонные намёки. Как рвал со мной - через письмо, так изволь и восстанавливать - через письмо.

- Значит, по телефону не хочешь разговаривать?

- Не хочу.

- Ну, бывай здоров! - с лёгкостью неимоверной произнёс Аркадий. Только что не добавил "и не кашляй", как говорят, когда рвут навсегда.

1983 год. Расспрашиваю о семье Аркадия.

- Аркаша собирался ехать в Ригу к Наташе, дочке, - говорит Надя. - Она с мужем в разводе, ей дали однокомнатную квартиру. Муж был бандюга, собирался убить её. Однажды выбил стекла в квартире, ворвался. Аркадией тогда ездил заступаться за дочь. Аркадий прислал нам недавно открытку, пишет, что "очень болен". Слова подчеркнуты дважды. Что там с ним, у него ведь была операция на канале мочеточника.

Думается, ещё одна мятежная душа - Наталья Аркадьевна, урождённая Басова. Помнится, с первым мужем "бандитом" у неё была точно такая же история с битьём окон и угрозами. Тогда она уехала куда-то под Воркуту на Крайний Север и там среди "расконвоированных" заключенных нашла себе другого мужа, какого-то латыша из Риги. Теперь и латыш бьёт окна и угрожает. Ничего не пойму.

Труднее всего писать о себе. Я - средний в братской шеренге Ивановой рати. Как и все, унаследовал много от отца и мало от матери. Я - Басов, не Баранов. Безудержная фантазия, многословие, хвастовство, трусость во мне от папаши, но и ум, грандиозные замыслы, литературная одарённость, желание жить в ногу со страной - тоже от отца.

Хорош я или плох - с определенностью сказать не смогу. Недоволен я собой? Да, вполне определенно. Чем, что в себе порицаю - так просто, однозначно не сказать. Если бы можно было сейчас себя переделать... Я столько за долгую - короткую жизнь свою повидал всяких людей: и хороших и плохих, что я знал бы, каким себя сделать. Биологическая, исходная материя моя - в могилах: матери - в Москве, отца - в Шуе. Братское, сестринское влияние - наполовину тоже в могилах, половина разбросана в доживании по стране. Настоящая нравственная материя, из которой вылепила меня среда, да - материализованная нравственность - вся в деревне. И есть ли она, стоит ли, так сказать, теми же домишками с речкой, мостом, кузней и часовенками - не столь важно. Главное: она во мне, я - в ней, мы и я - одно целое.

В три года мне свалилась на голову рама и на три года приковала меня к постели. Возможно, не будь "рамы", не образовался бы внутри меня мир сказочный: мир, в котором я летал, видел ангелов, мир, в котором я разговаривал со сказочными героями и сам становился любым из них. И когда я рассказывал братьям и сверстникам об этом чудном мире, они смеялись и называли меня Глумным. Иначе говоря, юродивым.

Я знал наизусть Евангелие и Жития святых, я верил в Бога, я мог бы стать неплохим священником, только время священников прошло. Я старался шагать в ногу со временем, и я стал безбожником.

Ещё одна черта, присущая папаше - жестокость, - была и во мне. Как он по малейшему поводу хлестал нас трёххвосткой, загораясь и входя в раж, так и я, доведённый до бешенства, не помнил себя и бил недругов без удержу.

Часто я кипел холодным гневом и с трудом сдерживался. Растопи кто этот гнев, и он ошпарит всё родственное сообщество каким-нибудь из ряда вон выходящим поступком. Да, я, человек страшной судьбы и непредсказуемых поступков, был способен на это. Я был всегда весьма эмоциональным, легко ранимым и, что бы я не говорил, всегда казалось, что главное ещё не сказал.

Я легко влюблялся, многих любил, но всю жизнь во мне жил образ Настёнки Зориной, которую я по своей вине потерял. Наверно я виноват перед женой своей Катей, что женился на ней в ответ на Настину свадьбу с другим. Я изменял ей, я уходил от неё, и только в конце жизни понял, что нет у меня роднее человека, чем моя Катюша.

Когда-то десять пановских лет сделали из меня, шестилетнего больного ребенка, отчаянного юношу. Да что там "юношу", человека сделали, человека дерзкого, до чёртиков самоуверенного и всего сотканного из крайних противоречий и фантастических желаний, граничащих с безумием. Другие десять лет преобразили этого юнца в одаренного конструктора, дерзающего руководить всей технической службой большого машиностроительного завода.

Мысленно усадив на стул рядом с 15-летним Серёгой, приехавшим добиваться правды у южских властей, 69-летнего седого Сергея Ивановича, я пытливо всматриваюсь в их лица, перебираю их жизни и, прямо-таки бьюсь над ответом на один вопрос. Как же могло такое произойти, чтобы человек, прожив жизнь, а по сложности пережитого даже не одну, а несколько, умудрился в главных чертах своего характера остаться неизменным - таким, каким в неё вошёл когда-то? "Всё или ничего", "Плюс или минус - никаких середин!", "Враг или друг". Примеры такие разнополюсные ("или-или") можно приводить без конца. Или прожитая жизнь такое слабое оказывала воздействие, или заложенный характер сверхтвёрд, что не поддался никакой шлифовке?

Я прошёл страшную войну, защищал Керчь и Севастополь, сидел в камере смертников в плену, бежал, был предан доброй женщиной на Украине, партизанил под Полтавой, прошёл Бессарабию, Румынию и Венгрию и на излёте войны, в январе 1945 года, был ранен в руку разрывной пулей. Остался без правой руки.

В первые годы после войны я, помнится, охотно распространялся насчёт партизанства, подполья, расстрелов. Потом неожиданно замолчал вообще, перестал об этом не то что говорить, но и в анкетах писать. Братья подумали, что я сам себе биографию сочинил, но потом одумался. Не повезло мужику на войне. Все вернулись целыми, а он - без руки. Впоследствии, узнав, что всё рассказанное мной когда-то, подтверждалось документально, новому удивлению не было конца: "Да, Серёжка-то у нас герой. Какого же чёрта он скромничает, прячется от своей славы? Правда, орденов у него высоких не было, но завес из 3-х серебряных кругляков "За Отвагу", заменяющих ордена, был налицо".

Послевоенная жизнь инвалида без высшего образования началась с тяжёлой болезни сына, предательства брата Ивана, смерти отца.

Дальше Урал, и скитания из городка в городок, недоверие потерявшему партийные документы человеку, побывавшему в плену. Наконец, в 1957 году восстановление в партии и карьера строителя: от начальника техотдела до управляющего строительным трестом.

Но самое главное в моей жизни было то, что в 1950-м году я начал писать роман "Чудесный сплав", роман о моей жизни, который так и не был напечатан. Напечатал я только повесть "Ты помнишь, товарищ..." А всё остальное стоит на полках в серых папках. Я встаю в 5 утра и сажусь за пишмашинку "Эрику". Может, то, что я делаю, и не нужно никому, но без этого я не могу. Это - моя жизнь.

И вот прошёл ещё один десяток лет человека, ушедшего на льготную пенсию, заслужившего в строительстве противоречивую славу экземпляра с "тяжелым характером" и "прекрасного организатора". Ушедшего, бросившего всё и вся, чтобы засесть за письменный стол и в сообществе с пишущей машинкой написать рвущиеся из сердца и души художественные произведения. Этого десятка лет было достаточно, чтобы нулевым образом преуспеть в литературе и начать, как кажется, новое, надо полагать, последнее десятилетие, подведения смысловой черты подо всей своей жизнью. Оно - и в прощании...

ЧАСТЬ 9.   ИВАНОВА РАТЬ   

Стр.134 из:   129  130  131  132  133  134  135  136  137  138  139  140  141  142  143  144  145   КОНЕЦ 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ