Крёстный мой, брат Миша, с 1924 года жил в Москве. Устроился на работу, токарем на завод Михельсона, переименованного в завод Ильича, занимался там активно комсомольской работой.

Александр продолжал учиться в институте в Иваново-Вознесенске. У него жил Аркашка. Он нисколько не переживал, наоборот, радовался, что не надо учиться. Был бойким разносчиком газет. Нанимался пилить и колоть дрова иваново-вознесенским нэпманам. Покуривал и выпивал. Письма нам никто не писал: ни Миша, ни Шурка, а от Аркашки их никто и не ждал. Семья раскололась.

Отец по-прежнему старался, хотя и реже, чем в Шуе, но всё же подкормить своих птенцов, вылетевших из родного гнезда. На Аркашку за драку он не сердился.

Он вообще долго сердиться не мог ни на кого. Лишь бы при случае не забывали лишний раз сказать спасибо, а уж он в лепёшку расшибётся, чтобы угодить. Сказывалось ли в нём раннеюношеское служение в приказчиках у купца Шаброва, не знаю. Но способность уживаться с любыми людьми и водить дружбу - была в нём редкостная. И мы, носители Барановского характера - твёрдого, разборчивого и непримиримого - только снисходительно посмеивались над отцом. Подрастая, мы высмеивали в нём многое: и манеру одеваться по-городскому - в костюм-тройку, лаковые сапоги и часы с серебряной цепочкой на жилете. Жизнь покажет, что мы смеялись не над ним, а над собой. Буквально - во всём мы следовали отцу. Не раз каждый из нас повторит прямо-таки вещие слова мамы про то, что " все мы - в отца и ни один - в её барановскую родню".

Мы с отцом приехали в Иваново-Вознесенск на телеге, гружёной провиантом. Аркашка, как ни в чём не бывало, обнял папашу. Вот у него уже явно батин характер проклёвывался. Выгрузили снедь в Шуркину комнату. Кроме Аркаши и Шурки жил ещё в этой комнате палехский поэт Ефим Вихрев.

На тумбочке у Шуркиной кровати стояла фотография в рамочке. Красивая девушка, нет, не просто красивая, а умопомрачительно красивая, с профилем античной гречанки, была на фотографии.

- Ну, как тебе, Серёжка, моя матаня?

Я молчал, потрясённый этой красотой. Нашёл Шура перед кем хвастаться. Да я сразу же почти влюбился в неё. Эта красавица-гречанка показалась мне неземным существом. Его повторный вопрос вернул меня с небес на землю, и я по-пановски грохнул:

- Девушка - на ять, только дырки запаять!

- Ну-ко ты, пановский остряк-самоучка, полегче.

И отобрал у меня фотографию. Девушку звали Серафима, Сима, Симашка.

- А где она живёт?

- Где-где… У своих родителей, вот где.

- Будешь жениться на ней?

- А ты, что, против? Не понравилась?

- Ты, что? Очень, очень понравилась! А кто у неё родители? Нэпманы?

- Скажешь тоже… Её отец Николай Михайлович - революционер, старый большевик. Ленина хоронил, в Горки ездил.

- Я тоже Ленина хоронил, Шура, а меня в гимназию не приняли. Говорят, детям кулаков среднее образование не обязательно. Тебя с крёстным Мишей, оказывается, проворонили. А остальных нас, сыновей деревенских "кровопийц-кулаков", не пропустят. Фиг, говорят, вам вместо образования. Если я твоему Николаю Михайловичу лбом об пол стукну с просьбой заступиться, поможет, нет?

Шура обнял меня за плечи.

- Ни к кому не ходи, Серёнька, никто не поможет. Потому как идёт сейчас в наступление людоедская доктрина классовой борьбы.

Отец не очень опечалился отказом Рябцева и комиссара по образованию принять меня в Шуйскую гимназию. Пошумел и успокоился. Определить меня на учёбу, да ещё в Шую - значило лишиться последнего из сыновей-работников. Даже слово "кулак" не оказало должного впечатления, не вызвало ничего, кроме лёгкого возмущения. Было это слово ещё как бы шуточным, лёгким, не таким страшным и угрожающим, каким станет вскоре. На многие десятилетия украсит оно речи партийных функционеров и социальных демагогов. Это слово будет убивать всех, к кому его приклеят.

Отец смирился, получив записку с распоряжением принять меня в виде исключения в пятый класс Палехской школы крестьянской молодёжи. Пусть будет Палех, он в три раза ближе к Панову. Проблему моего устройства он считал решённой.

Но не к одному Шурке-студенту и не столько к нему ехал отец в Иваново-Вознесенск. Надо было во что бы то ни стало вернуть домой Аркашку. Аркашка хоть и был драчуном, но до того, как сбежал, делал всю крестьянскую работу. А отец от работы земледельца как-то отошёл. Ему нравилось вести разъездной образ жизни и вести коммерцию мелкого торгаша, выручки от которой ему вполне хватало на выпивку и закуску.

Не с пустыми руками ехал к Аркашке отец, вёз ему в подарок велосипед и ружьё-одностволку "Тулку" - предмета давнишней мечты Еграши.

Подарки не могли не сработать. На обратном пути мы ехали в своё Паново втроём, а из Палеха и вчетвером: прихватили живописца Чикурина.

Теперь в доме будет старший из братьев - Аркаша. Пока он дома, мне нечего опасаться, что меня не отпустят в Палех на учёбу. Только бы Аркаша с отцом не подрались в очередной раз. Тогда Аркаша опять уедет в город, ведь продавать газету "Рабочий край" легче, чем пахать, косить, молотить.

Аркаша поселился в задней Светёлке на правах самостоятельного хозяина, в перепалки и драки с папашей не вступал. Мы-то знали, что удерживает Аркашу дома: по воскресеньям он ходил на гулянье в Бокари, там жила Шурочка Чикарина, в которую он был влюблён.

Семейную картину художника-офени Чикурина, датированную 1926-м годом, в числе других пановских спутников вожу я по жизненным дорогам с собой. Старая, никому не нужная, ею никто из братьев не поинтересовался вот уже 48 лет.

Картина - большая, во всю стену, написана маслом на холсте. Всё собираюсь вынуть её из чемодана и вставить в рамку, лежит она на дне, сложенная вчетверо. Часто всматриваюсь в неё, вспоминаю, как она создавалась, как мы позировали, как, не торопясь, пьяный богомаз малевал нас.

Не знаю, что чувствовал отец, желая увековечить нашу семью и сговорившись с палехским богомазом-художником Чикуриным нарисовать нас. Может, он предчувствовал, что всему этому цветущему нэповскому времени приходит конец, и надо запечатлеть его навеки. Может, его насторожило отношение Советской власти к "кулакам". Может, вычитал что-то между строк газет, что де хватит идти на дальнейшие уступки частному собственнику и торговцу. Может, уже носилось в воздухе, что кулак в деревне и нэпман в городе предостаточно нагуляли жира на паразитической эксплуатации чужого труда. Пора сказать им: "Довольно!" Начать потрошить их по второму разу и, тем самым, разгородить революционную дорогу в светлое будущее человечества…

Расположился художник Чикурин со своими красками и мольбертом в Средней комнате наверху. Он не зря харчился на хлебах заказчика, а по праздникам прикладывался и к русской горькой - картина семьи получилась.

Мы следили за художником: сперва он загрунтовал большой холст, потом углём наметил контуры будущих наших фигур. По полчаса высиживали мы перед художником, позируя ему. А когда он перешёл на краски, нас просто было не прогнать из комнаты.

Но вот - картина маслом, август 1926 года, перед самым батиным арестом.

На первый взгляд со стороны: вроде ничего особенного. Картина, как картина, сидят люди, дети и старики, больше детей - семья. На картине нас десять: трое Пурусовых и семеро Басовых. Старших братьев: Саши и Михаила в то время не было в Панове. Миша был в Москве, Александр учился в Политехническом институте в Иванове. Маруська уехала на лето к бабкиным родственникам в Иваньково. Аркашка отказался позировать.

Художник Чикурин, привыкший малевать богов, с особой тщательностью выписал руки. А маму и Лиду щедро окропил жёлтыми мазками самоварного золота. Очень все мы, помнится, вышли непохожи.

Сидят десять человек в два ряда: шестеро в нижнем ряду и четверо - в верхнем. За спинами голубовато-серый фон, ровный и ничего не выражающий. Общая тональность картины - радостная.

Первый ряд. Справа бабка Алёна - матово-белое лицо с крупными морщинами, бородавка на лбу, над левым глазом; голубые глаза в красноватых веках; резко очерченный, как бы отрезанный подбородок с тяжёлыми бороздами в конце губ; какой-то широкий и закруглённый нос; на переносице и на щеках - по вертикальной складке; губы поджаты; чёрный полушалок подчёркивает бледность лица. Взгляд бабки устремлён вбок, внутрь семейного куста картины, в нём спокойствие и даже… равнодушие: стара… пора на покой.

Нет, не такой она мне запомнилась. Чикурин написал каждого из нас раза в полтора больше, чем мы были на самом деле. А плечищи разогнал - куда там! - богатыри, не люди. Бабка, помнится, была сухонькая, ростом с мальчика-подростка, с небольшим личиком, с провалившимся беззубым ртом. Но это то, что сохранилось в памяти. А на картине она - гора горой. А вот бородавки моя память не ухватила, да и наморщенный лоб - тоже.

На коленях у бабки Алёны сидит двухлетний Васютка в красненьком: круглое личико, нозерьки точечками, глаза большие и не по возрасту серьёзные. И оттопыренные уши. Ну, точь-в-точь мордашка умненького, ласкового зверька. На чёрном фоне бабкиной шали черноволосая головёнка Василка была бы не видна, поэтому художник взял да и осветлил волосы ребёнка.

И опять скажу про бабку Алёну. Мы сидим рядом и изображены одинакового роста, голова в голову, а я в те годы был длинноногий парень, и она мне едва ли доставала до плеча.

В белой рубахе с пояском возле бабушки сижу я. Мне почти двенадцать лет, что-то бабушкино и мамино во мне: большие, широко распахнутые на мир глаза. Что тогда было в моих мыслях? В руках, положив на колени, держу семейный альбом. Я помню этот альбом с металлическими застёжками, его зеленоватые бархатные корочки, разрозненные листки, на которых были фотографии дореволюционного периода, а также фото старших братьев-гимназистов.

Между мной и мамой втиснулся шестилетний Колянка в чёрном пиджачке. Он ещё до рукояток плуга не дорос, мал ростиком. На его маленьком личике чересчур серьёзное выражение. Он да бабка Алёна в чёрном, и потому придают картине некоторую мрачноватость.

Торжественно царственная мама, на картине чуть ли не больше отца.

Франтоватый отец. Прямо-таки не мужик-хлебороб деревенский расселся, подбоченясь, в кресле с подлокотниками, а министр Пановского ведомства! Золотятся усы, тщательно подстриженные и загнутые кончиками вверх, под нижней губой пятнится модная интеллигентская бородка. Особенно хороши и чисты у отца синие-пресиние глаза, полные наивности и детского восторга.

Во втором ряду - Ванюшка с тетрадками. Ему десять лет, а смотрится пятнадцатилетним. Уже год как он зачислен в "штат отца-кулака" как рабсила. Дальше - наш зять Иван Федорович, в его лице спокойная готовность ко всему. Смирение и в лице красивой Лиды. Рядом с ней рыжеватенькая Духарка в белом платьице.

Со временем от всего имущества у нас останется только большой крест-распятие, икона, изображающая Георгия Победоносца, да эта картина. Всё уйдёт из жизни: события, лица - всё-всё. А картина останется, как вечное напоминание нам, оставшимся в живых, про скорбные времена идеологического нашествия на нашу семью, на деревню, на вековые устои крестьянства, на погибель Руси.

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.83 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ