Летний вечер, солнце упало за Крестиком, но ещё светло. Со стороны Малого Панова к мосту спускается стадо. Каждая хозяйка встречает корову у своего дома, а тётка Олёна идёт на край деревни.

Мы, мальчишки, гурьбой спешим к мосту, взбираемся на перила и ждём. В пыли, в разноголосом рёве стадо всходит на мост. Мы: я, Ванька Настасьин, Ондря Брила и Мишка Пурусов поджидаем "чёртову скотинку". Козы тётки Олёны настороже, издали нас видят и на мост не заходят. У нас в руках палки.

- Серёжка! - орёт Ванька Настасьин. - Смотри, козы пошли через болото - загороди им дорогу.

- Не пускай берегом! - кричит и Мишка Пурусов.

Ондря Брила, засучив штаны до колен, кидается с моста под насыпь, бежит наперерез козам.

- В воду! В воду их загоняй! - командует Мишка.

Мне жалко коз, жалко тётку Олёну… И нельзя подводить друзей. Козы, их три, и пара козлят, обойдя топь, направляются к гати. Я бегу и отгоняю их дальше. Теперь козлиная семья берёт направление по болоту на Уранов дом. Все измазанные в черной грязи они выходят прямо на хозяйку. Стадо прошло, козы идут последними. Тётка Олёна ласково подзывает своих кормилиц:

- Машка! Белянка! Динка!

Мы идем следом и передразниваем:

- Машка - белянка, Динка - кобелянка!

- Вот паскуды - перешли! - смеётся Ванька Настасьин.

- Олёна - бя! Олёна - бя! - кричим мы наперебой.

- Я - "бя", а ты - "му"! - огрызается старуха. - Ты, дьявол, - "Му"! My! My! My!

- Бя! Бя! Бя!

Тётке Олёне нас, горластых, не перекричать. Старуха взывает к мужикам, молчаливо и с одобрением даже взирающим на проказников-мальчишек.

- Караул! - кричит изо всей силы старуха. - Мужики, помогите! Нет прохода от фулюганов-мальчишек! Уймите же вы их! - и начинает рвать на себе волосы.

Мужики, усмехаясь в бороды, прикрикивают на нас, ребятню, и мы, как воробьи в крапиве, скрываемся на гумнах за домами.

Вечером темно, но спать не загонишь. Ванька Настасьин придумывает новую каверзу, как досадить тётке Олёне. Мы подходим к окнам домика на курьих ножках, засматриваем в окна. У нас во рту огоньки от тлеющих спичек. Мы зубы оскаливаем, дышим. Лиц наших не видно - одни оскаленные зубы с огнём в пасти. Бабка Олёна, увидев в окно, пугается.

- Свят, свят! - и начинает молиться, отгонять бесов. Мы, с хохотом убегаем.

В другой раз мы ловим козлёнка, забравшегося на соломенную крышу хатёнки, и вечером же спускаем его по трубе в печь. Козлёнок ходит в печи, мекекает за заслонкой. Тётка Олёна со страхом прислушивается к цокоту копыток и блеянию. Она всего боится, во всём видит козни "врага рода человеческого" - чёрта. Открывает заслонку, видит козлёнка, кричит "Свят, свят!" и выбегает на улицу.

Мальчишкам, что! Мы довольны, смеёмся.

У меня на лице появился лишай. Пробовали мазать маслом - сушит, расползается, шелушится кожа.

- Идём, свожу тебя к тетке Варваре, - уговаривает меня мама. - Ничего она тебе не причинит, не бойся.

- А я и не боюсь. Не верю я всяким таким знахарям, колдунам - не пойду, - посмеивался я.

Однако лишай грозил добраться до глаз и губ.

- Ладно, пошли, мама. Только заранее говорю - никаких настоев я пить не стану, и никаких фокусов-мокусов, резать там или ещё чего - не дам, - категоричничаю я.

- Она такие-то лишаи одним наговором вылечивает.

- Наговором? Ну, нет уж - не дам я себя околдовывать. Я не верующий ни во что!

- Идем, идем, неверующий. Много ли ты жил на белом свете? А вот когда, - и мама проговаривает всегда один и тот же рассказ-проповедь про Бога, божьих людей, излечивающих верой во Всевышнего, и так далее. Я слушаю и только улыбаюсь. Если бы это была не мама, меня бы тотчас же кинуло в спор о церковниках-шарлатанах и прочих опиумах народа. Но мама для меня, хотя я и стеснялся это при всех выказывать, была любимейшим существом. С раннего детства, с молоком всосал я эту любовь к ней, и никогда с ней о божественном не спорил. Знал: это ее обидит.

Тётка Варвара была дома, встретила нас, усадила. Заговорила, расцвела улыбками на моложавом, без единой морщинки, лице. И всё о постороннем, не имеющем отношения к нашему с мамой приходу к ней: о погоде, ожидаемом урожае, здоровье детей. При этом она то и дело вскидывала свои по-детски чистые, прозрачной голубизны глаза на меня. Эти глаза "знали" про меня всё. И то, как я "катался" на мельничной карусели, а родители про это не знают. И то, что водолазничал и чуть не утонул, чудом не утонул. И ещё, самое для меня главное, школьное. Я ей отвечал тоже взглядом. Ну и что, что ты знаешь? Подумаешь… А Шурку Гурылёву не примешивай давай. Да, вижу, что тебе про всё рассказывают. Даже знаю кто. Ванька Ляпин, болтун, Пурусовский лакей. "Что, красоту пришел наводить?" - говорил её взгляд.

- Ну, давай, посмотрим, что у тебя там вскочило, - ничего не значащим голосом сказала тётка Варвара. Подсев ко мне, подмигнула, как бы говоря: что-то, что нам с ней известно, не обязательно знать другим. - О, да ничего особенного, - ворковала она, но взгляд ее глаз почему-то остановился, впившись в мои глаза, темнел, густел. Я почувствовал, что засыпаю под этим убаюкивающим взглядом. - Так ты просто в грязной воде искупался, глупенький…! Мутная была вода…! Корневища…! Над головой…! Вот теперь и всё пройдёт, - сказала она и обвела остриём иглы вокруг лишая. И я открыл глаза, ничего не понимая, что было со мною.

Мама поставила горшок с коровьим топлёным маслом.

- Не возьму, Машенька... Не обижай старуху. И так не забываешь меня, - пробовала отказаться тётка Варвара. Но не столь решительно, а для вида. - А ты, вот мыльце тебе дам, - умоешься - и всё пройдёт, как во сне. Вот увидишь, уж мне ли не знать. Я тебя когда-то - трудненького - в мир принимала. У тебя ещё родимое пятнышко было назади. Невидимое тебе самому. И я матери твоей сказала: " Машенька, береги этого своего робёночка - он принесет счастье вашей семье. Тому есть верная примета…"

Я уходил из дома тётки Варвары и, ну право же, чувствовал, как с моей щеки слезает шелуха лишая. Пришёл домой, глянул в кухонное старое зеркало в простенке- и ахнул. На лице не было никакого лишая.

- Мама! Мамулишна! Нету лишая! - с криком побежал я во двор к маме, дававшей корм корове и тёлке.

- Ну вот, а ты не хотел идти, не верил, - сказала она.

Что это было за чудесное лечение, я понял значительно позже, когда приехали однажды на каникулы наши старшие Александр и Михаил.

Я пошёл в 4-й - последний класс Курилихинской школы. Ванюшка, брат - во 2-й класс. Подросший за лето больших семейных передряг брат Колянка рвался в школу, с нетерпением ждал нового учебного года. После того, как прилюдно Агнея положила младенца на крыльцо нашего дома, нас с Ванюшкой дразнили новым прозвищем: "Восьмой братик". Забыв про "железный аршин" и шрамы на голове Витьки Горбунова, я дрался с ожесточением. Синяки на лицах у нас с Ванюшкой, не исчезали всю зиму. Отец словно позабыл про нас, своих сыновей, - не бил нас, хотя трёххвостка по-прежнему висела на стене в избе, над обеденным столом.

Не читал нам больше отец газет за обедом. Всё в нашей семье пошло наперекосяк с этого года.

Ко всему прочему меня ждала в школе новая неприятность. Мария Мироновна, уехавшая в Москву к родителям, не возвратилась. Вместо нее и Григория Спиридоновича в школу пришли новые учитель с учительницей. Не знаю, чем они провинились передо мной - нормальные люди, но только я ни с того, ни с сего возненавидел их. Не больше и не меньше. Чтобы питать свою ненависть и тем оправдать себя перед самим собой, я не стал учить уроки. Мне ставили "неуды". Драки, плохие отметки, вызовы матери в школу - кошмар, не жизнь.

Не писал я больше и лозунгов к 7-й годовщине Октября. Про меня, про мои способности к рисованию как бы позабыли.

Только спустя годы я мог понять, что страдал тогда от разлуки... с Григорием Спиридоновичем. Человек этот, при моей ранимой искренности и при его доброте и какой-то необъяснимо милой манере говорить "на равных" - был мне лучшим другом и наставником.

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.73 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ