Напрасно папаша думал, что всё обойдётся, что не узнает никто о его делишках в Покровском. Всё открылось самым скверным образом: на деревенской сходке.

За несколько дней до этого пришёл к нам дядя Лёша. Он, как помнится, никогда не появлялся с хорошей вестью. Так случилось и на этот раз. Поговорив про то, про сё и подымив своим куревом на пороге, он собрался уходить. Отец вышёл его провожать, и мы видели, как, наклонившись к уху папаши, дядя Лёша прошептал несколько слов.

- Неаккуратно, неаккуратно, брат, - добавил он, и в глазах его зажглись мстительные веселые огоньки.

Папаша сжал голову руками.

- Может, мне поговорить с ней, отступного дать - чтоб без огласки, без скандала? - травя рану, говорил Алексей Григорьевич.

- Я сам.

- Конемо дело - сам, а не Максим Андреич. По закону природы он на такое дело уже не гож. Однако ж - его работница, - смеётся глазами, пьёт горе брата Алексей Григорьевич. - Ну, я пошёл.

Папаша медленно поднимался по скрипучей винтовой лестнице к себе наверх. Ему надо было остаться одному и продумать случившееся.

Бабка Алёна заговорила с уходившим сыном Алексеем.

- Чего приходил-то, сынок? Всё ли у вас хорошо дома-то?

- В моём доме, маменька, всё хорошо. Вот у братца Ивана - не больно. Ну, да Бог милостив, избудется беда.

- Постой-ко, Олёша! Постой, говорю! А ну, сказывай, что ещё за беда... Сказывай, сказывай, святым словом заклинаю…

На сходе выделяли землю по едокам.

- Ты чё же, Григорьич, - встрял в разговор ехидный Иван Николаевич Куклин, всем просмешникам просмешник, - своих сыновей обделил? Один участок будет на семерых сыновей?

Молчавший неподалёку у своих ворот Максим как бы только и ловил эти слова, сказал:

- Восьмерых сыновей.

Сказано было как бы про себя, но услышано всеми.

- Как, восемь?! - хлопнул себя по ляжкам Иван Куклин. - Было семь: Сашка Певун, Мишка Лодырь, Арканька Еграша, Серёжка Додон, Ванька Пузан, Колька Люба и Васька Поскрёбыш, - перечислял он. - Какой же восьмой? Как зовут, когда изделан?

Отец слова не мог вымолвить. В словах Максима - укус змеи, рассчитанный, смертельный. Мужики и бабы с недоумением ждали разъяснений. Похоже на глупую шутку, только Максим никогда слов на ветер не бросал.

Максим сделал едва уловимое движение головой в шапке, и из калитки его двора вышла Агнея-работница, высокая, мужиковатая с крупными и резкими чертами лица. На руках у нее... запелёнатый в одеяло ребёнок.

Да, это была ОНА, ТА САМАЯ из Покрова Пресвятой Богородицы молодая женщина, у которой останавливалась тогда Расправа. Я узнал её по необычайно высокому росту и худобе.

Максим сделал ещё одно движение головой, понятное лишь им с Агнеей, и та подошла к отцу, заговорила издевательски покорно:

- Здравствуй на множество лет, друг мой любезный, Иван Григорьевич, - поклонилась низко Агнея. - Ждала тебя, не дождалась, когда ты к нам в Покров пожалуешь... за валенками. Так хотелось тебя обрадовать - сынок у нас с тобой родился, звать Митя. Не хочешь поглядеть?

Отец загнанно огляделся и встретился с моим взглядом.

- Ты чего болтаешь? Кто тебя подучил так? У меня семья и дети…! Уж не благодетель ли наш, Максим Андреевич…? - явно неуверенно начал отец.

- Подучил? Так, - задыхалась от злости Агнея и, найдя меня взглядом, пригвоздила словами. - Вот твой сын. Ты с ним ко мне ночевать заезжал! Ведь так было, Серёнька?

- Врёшь, не ночевал отец у тебя! - выкрикнул я, - А за то, что ты заманивала отца в дом, я тебя кнутом бил. Неправда, скажешь? Шмара ты! Тебя с Сёмкой Курком видали!

- Ах, шмара! - ощерилась Агнея. - Не хочешь признавать твоих кровей робёнка? А я подам в суд, на алименты! Слышишь, обольститель… Что ты мне шептал в овине, и в сарае, и в других местах? "Милая моя Агнеюшка, я с женой разведусь, с тобой буду жить". Не так?

Может, мои смелые слова и это прозвище распутным женщинам "шмара", а, может, этот цинизм слов Агнеи были тому причиной, но в глазах у баб сквозило презрение к ней. Мужики, напротив, потешались над пиковым положением Ивана Григорьевича, вполне допускали его шашни с разбитной старой девой, работницей Максимовых, и ничего тут особого не видели. А вот что пойман оказался Иван Красный, сблудил и влип - это смешно.

- Иван Григорьич! - кричит Илюха Лопатин. - Ты теперь с Сёмкой Курком, креста бога мать - сваты! Он с Агнеей, чтоб лопнули мои глазыньки, в бога, в печенку, во всех святых угодников на земле и на небе, в гололобики игрались! Ну, Агнея, твою мать, облапошила Ивана! Змея подколодная!

- Это чё! - смеется Ваня Гараня. - Она и других проезжих... кхе-кхе, не обижала!

Но Агнею не так-то просто было смутить.

- Заигогокали, жеребцы стоялые! - гаркнула на них Агнея. - Вам бы только урвать своё, а мы, бабы, расплачивайся! Признаёшь или не признаёшь, Ваня, сына?

И снова отец наш, Иван Григорьевич, не смог слова вымолвить в своё оправдание или в её обличение. Тогда тот же просмешник и шабер Максима, Иван Николаевич Куклин, принялся за купца.

- Эй, Максим Андреевич! А и в правду молвить - что это всё из твоих ворот выходят разные Сёмки и Агнейки, и всё против Басовых, Лексея и Ивана? Обскажи нам твою линию на сей счёт.

- Ты не пьян часом, Иван Николаевич? - огрызнулся Максим.

- Пьяным не был и твоей браги не пил. А только, мужики, сдаётся мне, в эфтом деле… уж не сам ли Максим Андреевич обрадовал Агнею робёночком и подкидывает под Ивана Басова?

- Мели, Емеля - твоя неделя! - сверкнул глазами Максим. - Вон штаны расстегнулись, срамота видна! - и показал спину.

- Ты мне про штаны не кори, постой-ка, Максим Андреич, Змей Горыныч! Мирской сход ещё не кончен, уходить погодь! Вот ей-ей, мужики этого робёнка изделал Максим! Видел я, как он увивается возле своих работниц и на сеновал их тащит! Агнея, признавайся, от кого принесла?

- От тебя, козел вонючий! - крутанула подолом Агнея.

- Шмара ты и есть! Мужики, вношу резолюцию. Степан Иванович, можно? - распалился Куклин.

- Не хватит ли, соседушко, пустых речей на сегодня? - сказал староста. - Максим с Григорьичем как-никак сваты дважды. Они как-нето без нас с тобой разберутся.

Мужики расходились по домам. Агнея увязалась за нами с отцом.

- Ты куда? - спросил отец, набираясь смелости.

- К тебе, Ваня, - хохотнула Агнея. - В дом принимай, мне негде жить с Митрием Ивановичем.

В дом Агнею не пустили - Аркашка стоял на пороге с топором в руках. Тогда Агнея положила робёночка на порожке крыльца и пошла прочь. Папаша пустился вдогонку. Они стояли долго возле проулка у Антонычей. Отец о чём-то горячо упрашивал, Агнея отнекивалась, потом сдалась, вернулась и забрала плачущего ребёнка.

- Так, помни: я жду! - только и крикнула, уходя, Агнея.

- Жди-жди.

В доме творилось что-то невероятное. В Чайную набились бабы-советчицы матери. Мама наскоро собирала в узел необходимые вещи. Отец ушел к дяде Илье, четверть самогона на столе - пьют.

- Кот он, кот-котище! - в сердцах и слезах кидала по сторонам мама, - Мало ему одной жены, он на стороне вторую завёл! Нет больше моего терпения. Собирайтесь, дети, пойдём жить к деду Ефиму в Морыгино…!

А каково было нам, детям? В доме, во всей его устрашающей пустоте и громкости осталась лишь бабка Алёна да мы с Аркашкой. Ничего не варится и не парится. Бабка Алёна сидит на передней лавке у окна, рукой подперла щеку. Во дворе мычат корова с телушкой, визжит голодная свинья, скулит на привязи собака-волкодав, ржёт недавно купленная отцом на замену старухе-кобыле Расправе молоденькая лошадка-полуторалетка по кличке Чудачка. Только Расправа не просит ничего. Она, как и бабка Алёна, застыла в горе. Обе они знали, что это горе надвигалось ещё с прошлого года. Думали, обойдёт оно их дом стороной.

Стыд несусветный! На улицу нельзя показаться: вдогонку новое прозвище: "Восьмой братик!".

Идут суды-пересуды по деревне, по окрестным деревням. У Ивана Красного восьмой сын родился! Только он, чегой-то, бабоньки, не в радостях, как прежде. То уж хвастался сынами, то глаз не кажет на улицу. Снюхался с Агнеей Покровской. Не слыхали, что было-то в Панове? Родила Агнея-то да и принесла Максиму Пурусову. Какому Максиму? Максима-змея не знаешь? Он смолоду… по чужим бабам. Ну, принесла-то, наверно, неспроста. На-де твоего наследника. А он, Максим возьми да и укажи Агнее, своей работнице, де не то дерево рубишь. На всём честном народе, Агнея-то и выложи свой подарочек в пелёнках Ивану Красному. На алименты, слышь, решилась подавать Агнея. Марья-то Ефимовна с малыми детьми живёт у своего отца в Морыгине. Страсть, как весело пошла жизнь у энтих Басовых - приплоды и приплоды. Лидка, выданная за Ивана Длинноносого Пурусова, девчушку родила. Сама Марья Ефимовна принесла седьмого сына - Поскрёбыша - своему мужу, чтоб только отстал от неё со своими песнями про русые кудри и семерых сыновей. И Агнея принесла ему сынка Митеньку. Ну, нескончаем род Басовых.

История с "восьмым братиком" на этом не кончилась.

Спектакль бесплатный у Басовых…

Отец запрягал Расправу, чтобы ехать… в Покров.

- Не пускайте его! - говорит бабка Алёна.

Мы с Аркашкой бежим во двор, отнимаем лошадь.

- Ах, вы - на отца!!? Да, я вас…!

Справиться с пьяным - проще простого. Аркашка - за руки, я - за ноги и отец повален.

- Не петушись - свяжем! - грозится Аркашка. - Никуда ты не поедешь. А если поедешь, знай: мы тебя обратно в дом не пустим. Нам такого отца не надо!

- И ты против меня? - обернулся отец ко мне.

Мы лежим на нём, не даем встать.

- Ты - плохой - чуть не плача, говорю я.

Отец просит, чтобы его отпустили. Мы отпускаем - он уходит к Илюхе, просит у того лошадь. Илюха - что ему? Он любитель острых ощущений. Бери.

Отец в санях, на Ветре, мы с Аркашкой в санях, на Расправе. Погоня. Ветер так передвигается, что пешком обгонишь. Расправа-старуха делает непосильные скачки: галоп - не в её характере.

За Большими Зимёнками, перед лесом, мы настигаем беглеца-отца.

- Сто-о-о-ой! Стрелять буду! - кричит Аркашка, ружьё "Тулка" в руках. Я - с топором.

Ветер понимает команду "стой". Отец размазывает по рыжему небритому лицу пьяные слезы бессилия. Дожил: сыновья бьют отца. Нет, мы не бьём.

Аркаха вытрясает отца из Илюхиных розвальней. Расправа и Ветер завернули оглобли к дому.

- А теперь - иди куда хочешь! - кричит Аркашка отцу.

Отец остался на снежной дороге. Он плачет, мне его жалко. Мало ли он что там сделал - да и он ли? - мне его жалко. Стыдно, что я там, во дворе, поднял руку на него. Может, Митя этот маленький, вовсе и не его сын, не от него?

Я поворачиваю "Ветра", подъезжаю за отцом и прошу его садиться. Отец повалился в сани на солому и всю дорогу до дома молчал.

Встречает нас бабка Алёна. Без слов - за вихры отца, и давай таскать, приговаривать:

- Вот тебе! Вот тебе! Вот...!

- Маменька, я люблю Агнею!

- А за это…! - бабка срывает со стены отцову треххвостку и ну хлестать батю по всем мягким и немягким местам. - Ещё добавить? Вошел в ум, Иванко, али нет?

- Спасибо за науку, маменька. Оставайтесь тут, хозяйствуйте, живите, а я в Покровское! - не унимается отец. - Это мой сын! Мой!

- А здесь чьи сыны? Не твои?

- Агнея требует…

- Что ей надо, говори.

- Полдома, лошадь, корову, и…

- Пускай берёт хоть всё, весь твой проклятый дом…! Али тебе имущество дороже семьи? - заметила она колебания отца. - А ты подумал, как сыновья будут думать о тебе, ну, когда подрастут? - А они вот-вот станут большими, и тогда что ты им скажешь, чем оправдаешься? А эта твоя…! Тьфу, сын, с кем связался! Была бы хоть женщина, а то - срамота одна…!

Неделю дед Ефим Арсентьевич уговаривал свою дочь не возвращаться к "изменщику-мужу". Марья Ефимовна стояла на своём.

- Там моя семья, тятя. Каким бы он ни был - он мне муж, венцом на всю жизнь связаны.

- Дело твоё, дочь - крест на себя взваливать. Не смею судить, может, ты и права. Ступай, коли так. По себе знаю, как растить детей без родной матери. А наверно - то же и без родного отца. Какой-никакой - всё родной. А вы вон с Дуней-сестрой выращены неродной матерью и до сих пор ее не зовете "маменька" а всё - Анна Николамна.

В дому прижухлая тишина, будто незримый лежит мертвец. Отец не читает больше газет за столом, и не говорит ни о какой политике и событиях в мире "между строк".

Агнея подала на алименты. Был суд, ей отказали. Она вернулась, было, снова в работницы к Максиму, но Марья Николаевна, сноха Максима, отказала ей в доме. Был крупный разговор со свёкром. Последовал раздел имущества Пурусовых, и Максим со своей Семёновной уехали в город к дочери Александре.

Весна и лето пролетели со стрижиным посвистом - будто их и не было. В самый разгар сенокосной страды пришла маме весть из Покрова.

- Умер! Умер, выблядок-от! А Бог-то! Царица Небесная, заступница…! - всем и каждому на деревне говорила со счастливыми слезами на глазах наша мама.

Никто в семье так не радовался смерти человечка, как одна она, богомольная женщина, ослеплённая ревностью. Родился не по своей воле человечек, и не знает, что столько бед принёс. А чем он виноват?

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.71 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ