И мне досталось от этой проклятой коровьей шерсти, что купил отец в Шуе.

Ещё до Катиной болезни бабы успели половину шерсти разобрать и сложить в шесть мешков. Отец не хотел ее выбрасывать.

- Мальчишки! - позвал он однажды нас с Ванькой. - Шерсть чесать! Ты, Ванюшка, сядешь на лошадь и будешь гонять её в приводе по кругу. А ты, Серёжа, будешь у чесальной машины, шерсть подавать.

Работаем мы с Ванюшкой. Чесалка-машина: два барабана с кривыми загнутыми вниз железными зубьями. Подашь на матерчатый полог шерсть. Из барабана она выходит не в комьях, а раздёрганная, расчёсанная.

Что-то у меня забился барабан. Я стал, было, доставать ком кожи из чесалки. Вашка в это время взял да и погнал лошадь. А я забыл сбросить со шкива приводной ремень. Барабаны стали вращаться. Варежку на левой руке прихватили зубья и потащили всю руку в барабан. Со страха я правой рукой изо всей силы схватился за зубья. Слетел ремень, и я освободил руку. Сильно текла кровь. Маруська сбегала домой, и отец притащил полведра йода.

- Опускай в йод руку! - приказал отец.

К счастью, отделался я легко. Рука через месяц зажила. Но ведь опять это была та самая проклятая шерсть, из-за которой погибла Катя!

Злополучная коровья шерсть ещё много лет как бы преследовала нашу семью. Дело в том, что отец опять-таки пожадничал. Выбросить бы эту коровью шерсть в мешках или облить керосином да сжечь. Нет, ему и в голову это не пришло. Он взял да прикупил овечьей шерсти, притом хорошей, и смешал её с коровьей, наделал валенок. Думал, овечья пресная шерсть с овец романовской породы перебьёт коровью. Да только - как и всегда в его "хитрых" начинаниях - получилось одно плохое. Коровья шерсть перебила, валенки вышли какими-то развалюхами. Уж отец чего только с ними не делал. И заново-то их размачивали в купоросной воде в Стиралке и, пропитав картофельным полукрахмальным раствором, насадив на деревянные колодки, сушили и чистили пемзой. Картошка так и блестела из них, обличая откровенный обман. Целых пять или даже шесть лет, а потом уж и когда остались без отца, мы с мамой не могли продать эти валенки. Ездили, ездили с ней по базарам - да и плюнули. Стыдно продавать, а еще стыднее, когда проданные валенки приносили обратно. Коровья шерсть "работала" в них исправно: развалюхи - не валенки. Так они, эти серые рыжеватые "женские" валенки-злыдни, и уехали в 31-м году с остатками семьи по Пановскому тракту в город Шую.

Мог ли НЭП не затронуть нашего отца? Конечно, нет! Он взял удостоверение кустаря, получил право торговать - и развернулся вовсю, стал торговать валенками.

Кажется, наконец-то пришла удача и к отцу, всю жизнь мечтавшему разбогатеть. Только это была призрачная удача. Просмотрел батя, Иван Григорьевич, похвалявшийся чтением газет "между строк", не увидел того, чем закончится НЭП и что ему воспоследует.

У нас в доме, до того времени пустом и гулком, появились предметы городского изготовления, купеческого свойства: большой дубовый комод, буфет, мягкая мебель, выложенные изразцом печи. Стало тесно в коридорах на обоих этажах. У парадной двери в нижнем коридоре проход был заставлен сундуками.

Ничего особенного отец на торговле за четыре года не нажил. Правда, мы могли теперь есть досыта, и белый хлеб на столе был для всех, а не для одного отца, страдающего желудком. Ну, кое-какие тряпки, одежонка детям. И разные диковинные штуки, которые вызывали недоумение и смех однодеревенцев.

Привёз он однажды большой чёрный отлакированный ящик непонятной формы, со струнами внутри, и с клавишами, как у гармони, только не пуговичками, а планками. Оказалось, что это рояль.

- Зачем он нам? - спросила мама у хмельного отца. - Пахать, сеять на нем?

- Темнота морыгинская! Музыка испокон веков облагораживает человека! Вон даже святые угодники, слыхал, музыкой львов усыпляли. Лев налетел, понимаете, на пустынника! А у пустынника не только чем бы защититься - у него, как у турецкого святого, понимаете, хрен да трубка - всего и имущества. А вынул дуду, заиграл на свирели - и страшный, понимаете, лев, царь зверей, превратился по кротости в обыкновенную кошку.

- Чай дорого стоит?

- Две пары серых валенок.

Рояль, оказался бросовым. Поставили его в коридор наверху, чтоб не мешал ходить. Играть на нём никто не мог: струн не хватало, нужен был ремонт и настройка.

В другой раз отец купил городскую игру - крокет: деревянные молотки с длинными рукоятками и деревянные шары. Мы долго соображали, как в нее играть, так и выбросили.

А вот однажды он привёз кожаные большие мячи с резиновыми внутри камерами - футбол. Это привилось сразу же. Пинать - много уменья не надо. Под футбольное поле - высохший пруд в Малом Панове. По мокрой траве босой ногой - бах по мячу! Аж пальцы ноют!

А вот под Великий Пост купил на базаре хорошую солёную рыбу: белугу, осетрину. Купил целый воз - мешков двадцать - муки-крупчатки разных марок и сортов: "красная-бис", "синяя-бис". Зажили мы сытно, белый хлеб на столе теперь был не только для одного отца - для всех.

Уж Иван-то Григорьевич не развернётся! Пригласил из Холуя портного, заказал всем в семье по костюму. Привёз из Палеха художника-богомаза, написавшего маслом по холсту семейный портрет. Ну, это было чуть позже.

Про наружный вид дома и двора - и говорить не приходится: блеск и красота - знай наших! Сорокаведёрную бочку льняного масла переварил в олифу: зеленеет крыша дома и двора.

Не заметил отец, как отошёл от земледелия, а его место за плугом, бороной, сеялкой и молотилкой заняли мы, подростки: Аркашка - 15 лет, я - 11 лет, Вашка - 9 лет и даже семилетний Колянка.

Маме в уборке дома помогала тринадцатилетняя толстушка Манька, на генеральную уборку приходила Лида. Бабка Алёна, на что уж немощная, и та была при деле: пироги пекла да малышей в бане мыла.

Мы с Аркашей были основной рабочей силой в хозяйстве отца. Лошадей напоить, накормить, накосить им клеверной отавы - наша обязанность. Маме по коровьему делу воды наносим, пойло вынесем. Соломы в подстилку накидаем. А лошадок у нас - благодаря Богу да азарту отца - стало аж целых три: старая Расправа слабеть стала, Мальчик, лохмоногий мерин, куплен был ей в подмогу, а для "выезда" двухлетняя вороная кобыла Чудачка-рысачка. К этой Чудачке хоть в хлев не входи: кусается и лягается. А на масленицу дело было: впрягли её в санки, а ей вожжа под хвост попала, так она такое устроила! Оседлала оглоблю, задними ногами вдребезги разбила передок у санок и помочилась на ездоков. Больше её никуда не наряжали.

И это был последний год перед ужасными событиями. Прими тогда отец иное решение насчёт переезда во Владимир, не уступи он маме, не знаю, как бы сложилась судьба каждого из нас и, в первую очередь, его самого. Может, стал бы большим начальником, организационные способности у него были.

Это было летом, в сенокос. За окнами темнело. Сели ужинать. Хватились - нет Ваньки. Искать-поискать нету. А днём случился пожар, загорелся дом у соседей Антоновых Басовых, дальних наших родственников. Наверно, пошалили детишки, наложили в гнилое бревно бересты и подожгли. Пожар быстро потушили. Не обратили внимания, что Ванюшки нет. Только вечером и хватились. Дяди Лёшина Лидушка, моя, кстати, крестница, сказала, что Ванька убежал в Елошки, в ольховый лес на болоте. Что он звал и её с собой, но она не пошла. Это они натаскали бересты в дупло и подожгли. А теперь Ванька прячется, боится полагающейся за это порки.

- А ты знаешь, где он прячется? - спрашиваю я Лидушку.

- Он мне набьёт, - Лидушка не хочет быть ябедой.

Но потом согласилась показать, привела меня в Елошки на нашей стороне, напротив Малых Зимёнок.

- А что он там делает? - спросил я у Лидушки.

- Сидит под елошками и ревёт. Боится, драть его будут.

Отца я предупредил, что приду и приведу Ваньку, только не надо его бить.

- Это уж моё дело, что с ним делать, - сказал отец.

- Тогда я не пойду, - сказал я.

- Ах ты, сукин сын, ты ещё смеешь так с отцом разговаривать!

- Не боюсь, не больно-то, - упорствую я. - А Ваньку обманывать я не хочу и не буду.

- Пойдёшь!!

- Не пойду, хоть убей на месте! - стою я не своём.

Отец дал-таки слово не трогать Ваньку, не бить.

А Ванька забрался в такие топи, что до него не доберёшься. Пришлось где прыгать с корня на корень, где прокладывать из сломанных елошек переходы.

- Ты поджёг дом Антоновых? - спрашиваю Ваньку.

Молчит. Лгать не хочет, а правду сказать - бить будут. Не верит обещаниям.

- Пойдём.

- Не пойду. Бить будут.

- Не дам. Не веришь? Сказал "не дам", значит, не дам.

Ванька всё ещё сопротивлялся. Я подхватил его на руки и понёс по жердочкам-переходам через болотные ямы-провалы.

Отец начал с того же: "Кто поджёг дом?" Ванька молчал. Отец, было, взялся за трёххвостку, я загородил Ванюшку.

- Ты же обещал не бить! Бей тогда меня! - заплакал и я.

Отец бить Ваньку не стал, но засадил его в каменный голбец. Ванька всё равно молчал. Этот твёрдокаменный мальчишка, как ни велика была его вина, начинал мне нравиться по-настоящему.

Отец ходит по Чайной, ждёт, когда сын покорится и позовёт его, чтоб открыли западню и выпустили. А Ванька только плачет под полом. Отец уходит наверх, а мы, вся ребятня, открыв голбец, говорим Ваньке:

- Попроси прощения!

- Не буду.

- Но ты же виноват. Ты поджёг дом?

- Нет.

Из подвала пахло гнилой картошкой, сыростью, мышами.

- Есть хочешь? Хлеба принести?

- Нет.

- Пропадёшь ты тут, крысы съедят! Ну, повинись…!

- Нет.

Пришлось отцу со слезами выпускать упрямца-мальчишку на свободу.

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.81 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ