Старших братьев: студента Шуру и рабочего москвича, комсомольца Мишу мы уже года два как не видели. Как будто их и не бывало. Они и раньше-то не очень спешили к нам в деревню. Может, не хотели впрягаться в хозяйство, а приехать да не помочь - стыдновато. Последний год только письмами и обозначались в доме. Отцу наказывали ни в коем случае не связываться ни с какими нэпманскими афёрами, заниматься только хлебопашеством. Папаша, прочитав, комкал письма, сердился: "Яйца курицу не учат!"

Лида…

Как чувствовала себя она, выданная навсегда в чужой купеческий дом. Дом этот с посаженными перед окнами липами не стал для нас, мальчишек, ближе и роднее, чем до Лидиного замужества. Мы по-особенному присматривались к этому дому. Чужой, он в какой-то степени становился "своим", когда из него выходила Лида. Спускаясь по ступенькам, наша весёлая и стройная Лида, "взятая сюда", уходила внутрь, как проваливалась в зелёный, густой и тёмный лес. Иногда появляется около их, пурусовского, колодца, примкнувшего близко к стене дома - два ведра на плечах. Кинет в нашу сторону взгляд не то призывный, не то прощальный - мол, зачем вы меня отдали. И хоть беги и отнимай её у Пурусовых.

Да попробуй, отними! У неё с мужем Иваном Фёдоровичем растёт полненькая, рыжеватая, как цыплёнок в пуху, дочурка Дуня-Духарка.

В праздники придут в гости всей троицей: Лида, Ваня и Духарка. "Как учитесь?" - спросит Лида и дарит нам по карандашу с резинкой на конце. Мы рады, целуем Лиду. "Только всем-то не рассказывайте, кто вам дал", - предупреждает Лида. И можно понять, что без разрешения взяла она эти карандаши из пурусовских запасов.

Хоть уж не так и счастливо складывалась жизнь у моей крёстной Лиды: помнилась ещё февральская беда 23-го года, жизнерадостный характер певуньи брал своё. Жили они с мужем не просто "хорошо", а в полном согласии. Инициативу в любых начинаниях проявляла она. По своему характеру она была энтузиастка, вроде отца. Муж Ваня обычно соглашался с тихой усмешкой. Походили они на двух невольно сведённых вместе судьбой, не пылающих страстью друг к другу, но связанных обручальными кольцами - знаком верности - и венцом. Покорно следуя данному перед алтарём обету, с тем постоянством истинных насельников Земли, какими в большинстве своём и являются деревенские люди, пропитанные мудростью природы и сами становящиеся частью её, Лида и Ваня не задумывались, счастливы ли они.

Приготовившись прожить жизнь богатых людей, но за одну ночь потерявшие это богатство, они вроде бы с облегчением вздохнули. И понимая, что богатство назад не вернёшь, что это испытание уготовано им судьбой, они рука об руку пошагали навстречу превратностям жизни. Их приязнь и уважение друг к другу перерастёт в простую, чистую великую любовь, когда в местах, весьма отдалённых от Панова, вместе со многими другими они образуют новую общность народов под именем "спецпереселенцы".

Младший наш братик, Василко, рос невозмутимо спокойным. Никогда не плакал по пустякам. Впрочем, его никто и не обижал. На его защите стояли мы, братья. Часто между собой дрались Вашка и Колька, их приходилось разнимать, оттаскивать особенно агрессивного Вашку. Но чтобы они обидели Василка, того не было. Во всяком разе, я того не припоминаю.

… Чайная. Светлая комната, с двух сторон - окна. Стол в переднем левом углу. Высокие, обшитые досками завалинки. Перегородка, отсекающая одно из окон по фасаду в месте голбца. Солнце припекает через окно. Пол в Чайной крашен масленой краской в салатный цвет. Тепло идёт от солнца и пола. Я сижу за столом, Василко, маленький, ползает по полу. Из прорехи красненьких штанов вывалились яички. Серый котёнок лапой играется Васькиными яичками. Васька не чувствует, вернее, не обращает на это никого внимания. Во всяком случае, он не вступает в борьбу с котёнком, весь поглощенный чем-то.

- Ха-ха! Смеёмся мы с Вашкой и Колькой, указывая на котёнка и Ваську. - Котёнок-то яйца у тебя оторвёт.

В ответ - молчание. Заинтересованные молчанием, мы проверяем, чем же он занят, и видим, что у него рот забит углем, потому и молчит.

Мы начинаем разжимать ему рот и пальцами выковыривать угли. Ему больно, он разражается рёвом.

- Мама, Васька уголь ест! - кричим мы матери на кухню.

Она приходит и осторожненько выбирает изо рта Васьки чёрные кусочки угля вместе со слюной. Отпускает его обратно на пол. Он подползает к печке, открывает её и залезает в печь за углями.

Это пристрастие к жеванию углей - предмет наших постоянных стычек с маленьким Василком.

Теперь, когда его давно нет и больше никогда не будет, я смотрю на Васюткино пристрастие по-иному. Похоже, мы, деревенские дикари, не могли понять, что в организме Поскрёбыша не хватало каких-то веществ, которые он находил в угле.

Васька, боясь, что у него отберут угли, стал прятаться.

На этой же почве жевания углей произошёл однажды случай. Васька к тому времени уже ходил. Запомнился он мне так ярко ещё и потому, что роль я в этом сыграл, как я позже понял, не братскую.

Васька исчез. Ищем его, ищем, найти в огромном доме не можем. Розовый дом - пустая громадина: чердаки, подвалы, чуланы, двор с теплушкой, конюшни, сеновалы - есть, где искать. Отец поднял всех, весь дом, обед на столе стынет, все ищут Поскрёбыша Ваську. Обшарили все места, сбегали даже через дорогу к парнишкам и девчонкам дяди Лёши Басова: нет ли у них, не забрёл ли к ним наш Поскрёбыш? И там его не было.

- Сколько вас тут, дармоедов, не можете за одним присмотреть! - раскричался отец.

Разозлены мы были на Ваську. Готовились уже к страшному: мог утонуть в речке, увязнуть в болоте.

И тут я догадался заглянуть за перегородку, за печь. Как уж мне это надумалось? Там, между печкой и стеной была щель, в которую не пролезть.

Гляжу. Боже мой! Васька! Он пролез в эту узенькую щель, как чёрный таракан, и стоит, голову повернуть не может. Крикнуть на него боюсь: вдруг испугается и повернёт голову. Тогда застрянет, не вытащить. Надо было как-то лаской выманить его оттуда.

- Васенька! Миленький! Хорошенький мой! Давай, вылезай! - уговариваю я его и всё ещё боюсь, даже не зову никого на помощь. Протягиваю руку, чтобы дотянуться и вытащить его - рука не достаёт. Уговариваю его, уговариваю, обещаю не трогать. Наконец-то выманил, стал он продвигаться ко мне.

Надо сказать, что при всей серьёзности своего характера и молчаливости, Васька страшно не любил неправды, обмана. Уж если обещал ему что - выполняй. Не выполнишь - осерчает и больше никогда не поверит. Забыл я об этом, и как только мой милый черноголовый таракан вылез из запечной щели, я стал шлёпать его по попке, да ещё за уши потянул.

- На! На тебе! На! Будешь знать, как залезать в щели. На! На! - хлестал я его и сам чуть не плакал. Отцово "дармоед" относилось в первую очередь ко мне. Он всегда относился ко мне плохо, и так продолжалось всю мою деревенскую жизнь.

Потом я скричал своих, всех. Прибежали мама, бабушка, мальчишки и девчонки. И отец, конечно. Бабушка с отцом - ласкать ребёнка, мама - шлёпать его по заднице. Васька базлает во весь рот, дом гремит от его рёва.

- О-о! Се-лёс-ка! О-о!

- Что тебе Серёжка? Порол, что ли? - спрашивают у него.

Не говорит правды, не хочет обвинять, а ревёт. И я понял, что он хотел сказать. Он укорял меня за то, что я его обманул. Обещал не трогать, и отшлёпал. Не столько ему было больно, сколько обидно.

После этого случая отец наглухо забил досками, а потом передумал и заложил, для верности, щель кирпичами.

Не знаю отчего, но зима на 1926-й год была для меня ужасной. Осенью я пошел второгодником в четвёртый класс школы. Домашние опасались, что безделье плохо на мне скажется. Но, всё равно, учился я нехотя, был самым высоким, выше учителя, и меня втихомолку прозвали "Дылдой". Я, было, сел за парту, чтобы повторить четвёртый класс, но ничего из этого не получилось. Мне неинтересно было повторять пройденное. Я мешал и учительнице и ученикам. В меня словно бес вселился - по малейшему поводу лез в драки, грубил учителям. Сторожиха перестала меня впускать в школу. Я начал хулиганить: стучать в окна, и учительница пригрозила исключить меня из школы. Как это она собиралась сделать - исключить того, кто нигде не значился? Отец, как будто речь шла не о его сыне, а он не гроза в доме - остался равнодушен к моему возможному исключению. Мама упросила учителя, оставили доучиваться.

- Выгонят из школы - куда пойдёшь? - упрекала мама.

- Пускай выгоняют, плевать я хотел на них! У меня одно уж удостоверение об окончании есть. Зачем мне второе? Не буду я ходить в школу! - кричал я.

Однако угроза исключения заставила меня призадуматься. Ходить в школу я не перестал, но без дела было тоскливо, и я взялся колоть дрова для школы. Учительница хвалила меня, и я старался изо всех сил.

Как же долго тянулся этот год! Впрочем, все годы, какие бы они ни были: революционные или нэпманские, для крестьянина одинаковы: трудись в поте лица от зари до зари.

Казалось бы, все заботы и работы из года в год повторялись и были привычны: дела по дому, полю, огороду и овину - вывозка навоза на поля, пахота, сев вручную из лукошка, боронование, сенокосная страда, жатва, обмолот хлебов. Но почему-то в этот год всё шло так медленно и с большим напряжением.

Всё думалось, как бы не сорвалась моя учёба. Мог передумать отец.

Наконец-то год крестьянский кончился: обмолотили, ссыпали пшеницу и рожь в сусеки, и только лён, выстланный по жнивью, ждал своего часа. Его надо было сначала высушить в овине, потом мять, очищать от кострики.

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.80 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ