Мне ещё не исполнилось и одиннадцати лет, когда я окончил Курилихинскую школу Первой ступени. Папаша согласно своей доктрине не учить среднее звено сыновей дальше 4-х классов на мою просьбу сказал: "Не всем же учёными быть, кому-то надо и землю обрабатывать, хлеб растить".

Я плакал, естественно. Отец уступил. И вот в июне 25-го года мы с отцом поехали в Шую, к Рябцеву Николаю Николаевичу, повезли документы: метрики, удостоверение об окончании начальной школы и заявление.

Я любил ездить с отцом в Шую, повидать старших братьев, поиграть и поесть мороженого с моим шуйским другом Борькой Рябцевым. Теперь Шуя опустела, Шурка учился в Иванове, а Миша после окончания гимназии уехал в Москву на завод Михельсона. Правда там, в Шуе, в доме у Турлаповых жила наша Маруська, училась шитью-вышиванию.

Отец кемарит, а я предаюсь сладким мечтам. Вот приедем в Шую, примут меня в гимназию, выдадут ботинки, картуз с кокардой, ремень с медной пряжкой и, главное, китель с сияющими пуговицами. Буду я похож на старшего брата Шуру, обойду всю Шую, рассмотрю все её дома. Будем ходить с Борькой в театр, о котором Шурка так много рассказывал…

Въезжаем в Шую. Отец поколебался: не завернуть ли на базар? Но мне так хотелось учиться в гимназии, я горел нетерпением поскорее узнать, примут ли меня - и это было написано на моём лице - что отец проехал мимо базара и направился к краснокирпичной гимназии.

Мы с папашей вошли в дом Рябцевых, и милая деревенская девушка, прислуга, наверное, провела нас в гостиную. В гостиную выходили двери двух комнат. Мы стояли и смотрели на огромную картину "Девятый вал", висевшую на стене. Отец, глядя на бушующее на картине море, что-то вспомнил, вздохнул и перекрестился.

Одна из дверей отворилась, и в комнату вошёл высоченный, в золотом пенсне, Николай Николаевич Рябцев - директор гимназии.

- Здравствуйте, Иван Григорьевич! А это никак ещё один "орёл" басовский - проговорил он своим густым, как у попа, голосом.

Отец снял кепку и подошёл к директору. Протянутую Николаем Николаевичем руку отец, кажется, был готов облобызать, и сделал бы это, если бы меня тут не было.

Показалась в дверях женщина в пышном платье с распущенными по плечам чёрными кудрями. От неё пахло духами.

- Матушка Клавдия Владимировна, - обратился к ней отец. - А я без Вашего согласия забил кухню разной снедью.

- Вы нас балуете, уважаемый Иван Григорьевич, - жеманно произнесла Клавдия Владимировна и посмотрела на мои сапоги. - Разденьтесь в прихожей, и милости прошу в зало - завтракать. Она отвернулась, и отец, уловив момент, зашипел на меня:

- Сапоги-то надо снимать у дверей…!

- У меня носки прохудились!

Клавдия Владимировна обернулась, потрепала меня по вихрастой голове:

- Второй Саша! Ну, очень похож! И сколько ещё у вас таких, Иван Григорьевич?

- Ещё трое, матушка Клавдия Владимировна.

- О! Руки-то какие! Пошли в ванную, я тебе помогу.

И слегка подталкивая, она увела меня в ванную комнату.

Чопорный завтрак при всеобщем молчании. Еда какая-то невкусная и хлебушка мало. Вылез из-за стола, будто и не ел. После завтрака мне был разгон от отца: не так ем, не закрываю рот, чавкаю, не в той руке держу вилку и нож. Деревня пёрла из меня изо всех ноздрей.

Отец разговаривал с Николаем Николаевичем. Я ждал в коридоре у двери, ждал, когда меня позовут. Сквозь толстую дверь до меня едва доносились их голоса. Потом дверь отворилась, и из комнаты маленький, взъерошенный и красный, пятился отец, а Николай Николаевич наступал на него и с высоты своего роста, почти из-под потолка, гудел:

- И не просите, я же Вам сказал, что не могу взять вашего Серёжку, годами он не вышел, а у нас строго… проверки. Да и боюсь, что он с моим Борькой нам с Клавдией Владимировной бенефис устроит. Через год привозите, да пусть он этот год не бездельничает, а повторит четвёртый класс, а то оценки у него, прямо скажем… никудышные. С такими - только коровам хвосты крутить… Да…

Я уже говорил, что жила у нас сиротка, девушка Катя, из бабушкиной деревни Иванькова.

Поздней осенью, после окончания всех полевых работ, отец заставил женщин разбирать сваленную в дальний сарай-амбар злополучную шерсть.

Мама, Маруська, Катя, Таня (жена дяди Ильи), даже замужняя наша Лида и ещё несколько баб принялись за работу. От пыли и вони, исходившей от слежавшейся шерсти, женщины повязали лица платками. Иначе дышать было просто невозможно. Со смехом, они выбрасывали из шерсти то засохший труп кошки, то воняющее тряпье.

- Да, киньте вы эту проклятущую шерсть, - не раз говаривала бабушка Алёна бабам. Кроме неё, никто не мог так прямо сказать про это отцу. - И на что она далась? Иван, ну скажи им, чтобы…

- Как ты не поймешь, маменька, что в этой шерсти, если её разобрать и с умом употребить… - заливался отец несбыточными мечтаниями, тем сильнее в них веря, чем меньше эта вера сбывалась.

- Да ведь это же ад - там работать! - настаивала бабка Алёна. - Сядь-ка вместе с ними, да подыши этой вонью, пылью, нечистотами - узнаешь! Не жалеешь ты никого, сынок. Спишь и видишь, как стать богатым.

- Опять сорок пять - за рыбу деньги! - сердился отец, кидал ложку и выходил из-за стола, не забыв перекреститься на иконостас в углу. - Ну, кто в доме хозяин - я или вы?

- Хозяин-то ты, да только одна беда от твоего ума всем нам. Ну, не умеешь ты разбогатиться. Не умеешь, говорила и буду говорить. Я твоя мать, и мне ли не знать, не видеть, что мои дети могут, а чего - нет, - пускалась бабка Алёна в длинные усовещевания. - Чтобы быть богатым, как Максим Пурусов, ты-то себе уразуми: надобно совесть в карман спрятать - раз; быть готовым нищего обобрать - два; иметь трезвую голову - три. И, самое главное, иметь то, чего у тебя нет и никогда не будет - разумную сдержанность вместе с хитростью и скопидомством.

- Не хочу и слушать тебя! - сердился отец на свою мать. - А что касается сесть с ними за разборку шерсти - сяду!

Верно, сел отец, повязавшись по-бабьи платком. Высидел час, не больше, и, откинув платок, ругаясь, выбежал из амбара.

- Кончайте, бабы! Верно, каторга и душегубство такая работа! Убирайтесь, запираю амбар! Пропади он пропадом, этот председатель потребкооперации из Шуи, кот, сукин сын! - плевался отец, вспоминая, у кого купил по пьянке эту "драгоценность". - Охмурил, сукин кот! Сперва напоил, потом…! Будь ты проклята, водка …!

Бабы вздохнули с облегчением, благодарили бабку Алёну.

А беда не замедлила явиться. Катя, добрая девушка, почувствовала себя "плохо": стало зудеть тело. На щеке возник нарыв. Катя его сорвала, зуд был страшный. Щека воспалилась, стала багрово-красной. Привезли доктора.

- Сибирская язва, - назвал болезнь доктор.

- Спасайте, доктор! Христом Богом просим, ни за какой благодарностью не постоим, - говорила бабка Алёна.

- Вы же должны знать, Алёна Федоровна, что эта болезнь пока… Ну, Вы понимаете, что медицина тут бессильна. Вот разве…

- Говорите, доктор!

- Вот разве... выжечь! Страшное это дело - жечь живое раскалённым железом.

- Катенька, соглашайся! - упрашивала бабка девушку. - Главное - спасти жизнь!

- Нет! Жить искалеченной, безобразной?! Ни за что! - плакала девушка.

Отец, сидевший в комнате наверху и чувствовавший свою вину, спустился к доктору.

- Доктор, бери лошадь, корову - ничего не пожалею. Только спаси жизнь девушки! - взмолился он.

Доктор и отец закрылись наверху в Передней комнате.

- С чего это, доктор, у ней?

- Сибирская язва - болезнь заразная. Разносчик её - шерсть.

- Шерсть, говорите?! - охал и ахал отец и рассказал про свою покупку.

- Ну, вот Вам, Иван Григорьевич, и объяснение. Не может быть никакого сомнения, что это сибирская язва. Сперва прыщик, потом краснота, воспаление. Под кожей идёт процесс: как дерево раскидывает мельчайшие пучком корешки - язва. Дойдет до сердца, и - смерть. Один способ, но и тот может оказаться безрезультатным - выжечь огнем омертвевшую ткань. Как знать, застанем ли. И девушка не хочет жить обезображенной. Вот тут и выбирай каждый: что лучше - жить ли покалеченной, или… не жить.

- Жить, доктор - жить! Я прошу Вас, не уезжайте, мы её уговорим.

Неделю уговаривали Катю согласиться на прижигание. Согласилась.

- Делайте, что хотите, - проговорила Катя. - Мне теперь всё равно. Я умираю.

Доктор осмотрел больную. Опухоль уже пошла по шее к груди. Катя впала в сонливость.

- Кажется, начинается перелом… к лучшему, - строго подмигнув отцу, сказал доктор. - Не надо спешить и с прижиганием. Портить такое красивенькое личико, а то парни замуж не возьмут! - говорил он явно для ушей обречённой девушки.

За дверями он объявил отцу с бабкой:

- Поздно делать операцию. К утру она скончается.

На утренней заре Катя, всю ночь метавшаяся в бреду, неожиданно затихла. Подошли, а она мертва.

К остаткам шерсти в амбаре больше не подходили. Так они и истлели, издавая страшное зловоние на весь переулок. Заржавел и замок в амбаре.

Смерть девушки долго ещё витала в нашем пустом доме.

ЧАСТЬ 5.   ОТРОЧЕСТВО.   1924-1926 ГОДЫ  

Стр.79 из:   70  71  72  73  74  75  76  77  78  79  80  81  82  83  84   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ