 |
СЕРГЕЙ БАСОВ
|
ПАНОВСКИЙ ТРАКТ
|
-78-
|
Марья Ефимовна после истории с Агнеей была особенно строга к таким шуточкам. Она первая заметила, что с Серёжкой что-то "неладное" происходит, встревожилась. Всегда тактичная до того случая, она теперь прямо укорила девушку в "нехорошем заигрывании" с мальчиком. Говорила про мальчика, а имела в виду своего мужа. Не верила Марья Ефимовна таким женщинам: сегодня они с мальчиком играют, завтра захотят поиграться с мужичком.
- Да, что вы, тётенька Марья! Да разве ж я...? - расплакалась девушка от несправедливых обвинений. - Он же ещё ребёнок…
- Уже не ребёнок, - пресекла слезы Марья Ефимовна и взглядом досказала остальное. - Вон уж и голос начинает ломаться, и ростом с мужика. И Басовы - они на это дело все скороспелки. И вот я что, любя тебя, скажу: выходи-ка ты, выходи за Сёмку Курка поскорее замуж. Мужик холостой и у баб в почёте, так что и тебя... не обделит.
- Ну, как вам не стыдно, тётенька Марья, так говорить! - зазвенел непереносимой обидой Аннушкин голосок. - Замуж за этого потаскушника? Да у него одно на уме: как бы да... Вот с бабами пускай и делится любовью, а мне он - лучше в петлю, чем...!
- Спокойнее бы нам всем было, Нюра, когда бы ты замуж-то вышла.
- Да кто же меня хороший-то возьмёт? Ни приданого, ни…
- Вон в Малых Зимёнках мужик есть славный. Когда-то в мужья нашей Лидушке прочили - Александр Лебедев. И без приданого возьмёт. От золовки Анны Григорьевны знаю.
- За разженю? Не пойду.
- Гляди, девка, возле греха ходишь, - сказала Марья Ефимовна, строго глянув на хорошенькую девушку и как бы что-то соразмеряя в ней. - Вон сколько парней, только выбирай.
- Не сватают, тётенька. Лапать по темным углам на беседах - лапают. Всем руки не отшибешь. При встречах - глазами раздевают догола. Простите уж меня, тётенька.
- Возле греха ходишь, девка, - повторила Марья Ефимовна.
- Возле какого греха? Да что вы, тётенька, изводите меня подозрениями? В чём я перед вами провинилась? Вы же в Бога веруете, могу перед крестом животворящим поклясться вам. Он же, ваш Серёнька, дитё, несмышлёныш, - перекрестилась истово Аннушка. - Неужели вы…?!
Марья Ефимовна жестом руки остановила Аннушку, пояснила:
- Неужели не слышала, идя к нам, что у нас в том годе приключилось? Не про маленького речь и тревога, уж если на то. Хозяин наш, муж мой, перед богом венчанный, взял, да с Максимовой служанкой и приспал робёночка.
И, не давая себя перебить, будто боялась, что не хватит решимости выхлестнуть из себя всю накопившуюся боль, Марья Ефимовна резанула жестоко:
- Сколько я пережила, хотела уж жизни себя решить… да дети! Кот! Он и на тебя… облизывается. Не было бы беды, - закончила она с мрачноватой твердостью в голосе и взгляде.
- Свят, свят! - от страха Аннушка даже попятилась. - Да как же это вы живёте? Я уйду. Я уйду! - проговорила она, вдруг запыхавшись, будто пробежала версту, так тяжело было на душе и сердце, так скомкано и грязно. - Вот поговорю с бабинькой Алёной - и в свои края. Может - в Вичугу, может - в Южу, ткачихой на фабрику. Я ж умею ткать. Меня к вам бабинька зазвала.
Марья Ефимовна не смягчилась, понимая, что значит отказ от места.
- Уходить тебе, Анна, наверно, сразу-то и не след. Разговоры пойдут по деревне. Ты сколько у нас живёшь? Ах да, три месяца! Ну вот, скажут, поехала в город вытравлять плод.
- Тётенька Марья...! - ахнула Аннушка. - Неужели и другие обо мне так плохо подумают, как вы о своём муже?
Марья Ефимовна, следуя ходу своих мыслей и не вслушиваясь в слова Аннушки, продолжала:
- Он и силком может. Ты поостерегись спать в чулане-то.
- Я уйду! Уйду, - будто убеждала себя в необходимости покинуть этот дом и никак не могла смириться Аннушка. - Знала бы, что так обо мне думаете, что я способна на такое - раньше бы ушла. Не всё зависит и от мужчин, хотя они и сильнее нас, женщин. Не будет у вас счастья в семье, тётенька Марья, коли вы живёте с мужем не по любви и всех готовы подозревать.
- Но-но! - прикрикнула на девушку Марья Ефимовна. - Много ты знаешь, как мы живём. Молода ещё мерить нашу любовь словами. Живём, как умеем. А ты, раз так, чтоб ноги твоей в моём доме не было. У меня вон их сколько, и всех надо вырастить. А у него ветер в голове. За каждой смазливой готов бежать сломя голову. Уходи от греха, Анна.
Ночью, перед уходом из дома Нюры, я, не подозревавший ничего, отыскал ее спящей в кухне на полатях.
- Ты чего плачешь, Аннушка? - увидел я её заплаканное лицо.
- Так просто. А ты уходи, уходи скорее, не то будет плохо нам с тобой обоим.
Я осторожненько прилёг рядом и лежал, сердце стучало. Так хотелось дотронуться до Нюры, она отодвинулась на самый край.
Заскрипели половицы винтовой лестницы.
- Уходи же… Отец…
С фонарём в руках спустился со второго этажа Иван Григорьевич. Он подошёл к полатям, встал ногой на кровать и заглянул на спящих. Я сжался поймано, свет фонаря слепил его. Нюры рядом не было.
- Ты чего тут, сукин сын? - отец больно схватил пальцами меня за ухо, сдёрнул с полатей. - Ступай на своё место. А где Нюрка?
- Какая Нюрка? - притворился я.
На другой день, рано утром, Аннушка покидала басовский дом. Бабка Алёна присоветовала за благо - уйти от греха… пока не поздно.
- На-ко вот, - сунула бабка Алёна Нюрке завёрнутые в тряпицу деньги. - А это тебе тут от меня, - подала она корзину, плетёную из прутьев под вид сундучка. - Перешьёшь... Не суди нас, дитя моё. Никого не суди. Бог с тобой и Дева Мария!
Я, с ночи прятавшийся от отца в овине, укараулил, как вышла из дома Нюра. Стороной, полями, в обход Бокарей я покрался за нею. За Бокарями на бульварах Большой дороги, у леса Сварухи я настиг изгнанницу.
- А, Серёжа, - не удивилась Нюра, продолжая идти. - Меня хочешь проводить? Ну, проводи вон до Сварухи, а там я сама доберусь до Майдакова.
- Ты почему ушла? Тебя прогнали? Я - с тобой.
- А я не насовсем, Серёжа, я вернусь, - Аннушка не хотела новых неприятностей для басовской семьи. Было страшно приятно, что на свете есть одна добрая душа, что любит её.
Июль рассыпал душистые травы по лесным полянам. Запах их пьянил Аннушку. Дальше начинался мрачный Сварухинский лес на целых восемь вёрст. Аннушка опасалась погони и... новых обвинений себе. Она присела на траву, нагретую солнцем, я сел рядом.
И тут Аннушка, не отдавая себе отчета, что делает, обняла меня и осыпала поцелуями.
- Ой, щёкотно! - засмеялся я. - Ой, пусти, задушишь!
Она опомнилась, отпустила меня.
- Ты меня любишь? Любишь, да? - сиял я от радости, с жалостью глядя на согнувшуюся в высокой траве, кусающую травинку девушку. Я был готов сделать для неё всё, что она не попросит.
- Люблю, Серёженька, - вздохнула Аннушка. - Ты славный мальчик. Но… тебе надо ещё подрасти…
- Куда ещё расти? И так все дразнят "дылдой", - обиделся, было, я. - Ну, ладно, буду ещё расти, раз ты хочешь. А ты будешь меня ждать? Будешь - нет?
На миловидном личике Аннушки блуждала хмельная сумасшедшинка. Будь сейчас на месте мальчишки тот же усатый красавец-мужик Лебедев - перевернись небо вверх тормашками! Раз дается жизнь…!
- Давай договоримся, Серёжа - заговорила Аннушка примирительным тоном, вставая с травы и подхватывая свою плетёнку. - Жди меня, я непременно приду к тебе. Только ты, когда станешь взрослым, сам не захочешь меня любить.
- Буду! Буду любить!
Аннушка лёгкой походкой с корзиной в руке уходила. Я кричал вослед:
- Помни-и-и! Я тебя жду-у-у-у!
С того дня я стал писать стихи. Слабенькие и слащавые, они казались мне верхом совершенства: цветы, ручейки, небо, восходы-закаты и… любовь. Писал, копил, никому не показывал. Ждал: вот-вот придёт Аннушка.
А Аннушка не давала о себе знать. А через год, лишний год в четвертом классе, меня всецело захватил в себя Палех и другие события. Они, казалось, намертво засыпали во мне все воспоминания детства и отрочества, а с ними и эту такую трогательную мальчишескую любовь к Аннушке.
ЧАСТЬ 5. ОТРОЧЕСТВО. 1924-1926 ГОДЫ
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
