- 28-
Таков был и Васильевский тракт: дворцы в кирпиче, хижины - в сайдинге.
На пригорке виднелась двухэтажная школа, в которой учился мой дядя Василий Иванович Басов.
Правда, в то время школа размещалась в небольшом одноэтажном здании.
История школы.
Наша школа построена в 1926 году. Это была небольшая начальная школа, где было только 4 класса. Все ученики были очень рады, что стали учиться в новой, светлой и просторной школе. До этого времени школьного здания не было, а ребята учились в разных домах: 1 и 2 классы - в доме на Петропавловской улице, а 3-4 классы - на Советской улице. Сейчас там находятся жилые квартиры.
Заведующей школой тогда была Шептицкая Нина Николаевна. Нина Николаевна жила в деревянном доме, в котором впоследствии находились мастерские, и очень много времени уделяла детям после уроков. Школа работала в одну смену, а после уроков дети занимались внеклассной работой, посещали кружки по интересам. Один из них - драмкружок, где дети часто ставили сцены на антирелигиозные темы.
По вечерам в школе работал ликбез, так как в это время было очень много неграмотных среди взрослого населения. С ними занималась Ольга Алексеевна Бодягина, впоследствии - учительница истории школы № 1 Караулова О.А.
В 1964 - 1973 г.г. директором школы был Рябцев Борис Николаевич, и при нём надстроен второй этаж и разработан проект дальнейшего расширения школы.
Украшением нашей школы являлся пришкольный участок, на котором по фасаду были разбиты цветочные клумбы, а за школой организован учебно-опытный участок и заложен фруктовый сад. Школа часто выходила победителем на выставках цветочных композиций, снабжала цветочной рассадой город. Вдохновителем этих дел была учитель биологии Кабанова Анна Ксенофонтовна.
В школе на высоком уровне была поставлена работа по военно-патриотическому воспитанию. Организаторами этих дел были учитель истории Колина Альбина Павловна и учитель физкультуры Кухарцев Владимир Александрович. И ученики школы неоднократно становились победителями городских смотров строя и песни, игры "Зарница".
А вот обнаружился ещё один папин знакомец - Борис Николаевич Рябцев, сын директора Шуйской гимназии Николая Николаевича Рябцева, на квартире которого жили мои дядья Александр, Михаил и Аркадий.
Папа о встречах с Б.Н. Рябцевым:
Я стою в дверях большой комнаты. С валенок на чистый паркетный пол стекает грязный талый снег.
Пятнистая бело-рыжая большеухая собака, цокая по паркету коготками, подошла ко мне, лизнула лицо фиолетовым языком. Я поднял руку, замахнулся. Собака зарычала.
- Нерон, на место! - крикнул на собаку мальчик моих лет, и такой же - даже больше, чем я - смугло-черный, как цыганёнок.
Мальчик одет в синюю матроску с белым большим отложным воротником, и коротенькие синие же штанишки.
- Ты деревенский? - спросил он с чувством собственного превосходства, оглядывая меня в чёсанках с калошами, в стареньком пальтишке и серой заячьей шапке.
- Ну, деревенский, - насупился я, на всякий случай отодвигаясь от "барчонка", чтобы способнее было драться, если тот полезет.
Но барчонок и не помышлял о драке.
- Меня зовут Борька, "Борис на верёвочке повис"! - смело сказал он. - А тебя как?
Мне парнишка Борька нравится, не кривляка, хотя и из "богатеньких", насквозь городской.
- Серёга, меня, - говорю я. - Ну, Серьга-берьга, коновал - мышке ножки подковал! - смеюсь я. Смеется заразительно и Борька.
Мы хлопаем друг друга по плечам, толкаем в грудь. Охотничья собака с императорским римским именем "Нерон" зычно, оглушительно лает.
В послевоенное время Борис Николаевич работал в горкоме партии. Именно к нему обратился папа, вернувшийся с войны без правой руки, с просьбой о помощи в устройстве на работу. Вот, какой была эта встреча.
Узнал я, что Борька Рябцев работает заведующим промышленным отделом горкома партии. Думаю, дай схожу - посоветуюсь, как мне быть, с чего начинать.
С 1926-го по 1945 год - 19 лет, и каких! Страна стала другой, пройдя целых четыре эпохи в своем становлении: НЭП, Коллективизацию, Индустриализацию и Отечественную Великую Войну. Естественно, и люди стали другими. Думалось, лучше стали люди после такого Героического пути. Так оно и было, в общем. Тот, кто много пережил, лучше стал, человечнее.
Мы были с Борисом в разных регионах страны. Я не имел представления, как он жил все эти два десятилетия. Первое, что кольнуло, - Рябцев не воевал и всю войну был здесь, в глубочайшем тылу. По-разному можно было быть жить и в тылу. Тыл тоже требовал жертв, работал на Войну. Два моих брата, Александр с Михаилом, тоже не воевали. Нет, определять "фронтом", как лакмусовой бумажкой, не годилось. К сожалению, мы тогда, в частности, я, покалеченный войной, другого определителя не знали.
В памяти сохранилось от Борьки, что он, в общем-то, хороший парняга. Не дать доброжелательного совета и не помочь, он не может.
В горкоме, где-то неподалеку от кирпично-красной громадины бывшей гимназии, я Бориса бы и не узнал. Внешне это был совершенно другой человек. Передо мной стоял высоченный дылда, вечный Николай Николаевич Рябцев, неумирающий. Голос, лицо, фигура - его.
- Борис? Здравствуй! - распалился радостью я.
- Здравствуйте... товарищ. Простите, но я что-то Вас не припомню. Чтобы мы...
- Борька! Рябцев! Да мы же с тобой! … С Вами…! Я - Сергей Басов! И фамилия ничего не говорит? Из Панова мы...!
- Басовых из Панова, как не знать. Басов? Ну, как же! - проговорил Рябцев-сын. Сквозь натянутую приветливость виделось в лице недоумение. Покраснел. - Что ж, поздравляю с Победой. Вы, что, воевали в армии маршала Тито? - обратил он внимание на мое несоветское обмундирование.
- Нет, я воевал в Советской Армии, - сказал я, проклиная в душа себя за пановскую неистребимую наивность и сбавляя тон. - Мундир Вас смущает… Так это мадьярский. Ходил в нём на задание в тыл врага, да и в госпиталь угодил. Не затем пришел я в городской комитет. Услыхал, что ты… Вы здесь, - говорил я, в волнении переходя с "ты" на "Вы" и обратно. - Скажите, как мне поступить? Я был член партии, утратил партбилет. С чего начать восстановление в партии?
- В партии…? - с многозначительной недоговоренностью проговорил Рябцев-сын. - А зачем вам партия? Вы же, ну...
- Не понял, - весь внутренне сжался я перед этим недругом.
- Спрашиваю, зачем вам партия? - побагровел Рябцев.
- И снова не понял. Вы, что, хотите сказать, что...?
- Да-да, именно это я и хотел сказать. Договаривайте, - подхватил Рябцев и тщился вырвать у меня какое-то признание.
Передо мною сидел человек откровенно, неприязненно настроенный ко мне, более того, пышущий необъяснимой ненавистью, как к какому-то врагу. Насколько это было искренне, а не по служебному рвению, судить было трудно. Человек этот, по всей видимости, был убежден, что имеет право так разговаривать со мной, откровенно по-хамски, и уж никак не по-партийному. Такт - вот что в первую очередь требовалось, по моему мнению, от партийного работника любого ранга. Отсутствие такта, деликатности могло означать ограниченность и, как следствие, временность пребывания в партийной должности, Но, одновременно, прибегнув к "разоблачению" и "обвинению" кого-либо, можно было показать рвение по службе, т.е. своё соответствие.
Мне, вспоминающему этот разговор, который был и первым и последним, и сейчас не объяснить, почему Рябцев так меня встретил. Не мог он не видеть моего состояния, моей траты на войне. Партия и правительство призывали тогда "окружить заботой и вниманием инвалидов войны". А тут - такое людоедство, если не сказать хуже. Не могло это его отношение быть партийным указанием. Могло быть только собственной инициативой Рябцева, знавшего "с кем" он имеет дело, подразумевая тут соцпропохождение.
И все же, опять-таки, и это не объясняет всего. Ничего лично плохого я не сделал Рябцеву, и мы даже когда-то расстались "друзьями". И с тех пор не виделись. Что же могло заставить его быть таким? Мог только ... его характер "нехорошего" человека. Этот человек всею своей жизнью усвоил одно: разоблачать, давить, обвинять, для того, чтобы с ним считались.
Это было время живых ран и бескомпромиссности.
- Вы настаиваете на ответе, зачем мне партия. Отвечу вопросом на вопрос: зачем вам, Рябцев, партия? - сказал я. - И ещё спрошу: почему ты не был на фронте? Родину "любил" за тысячу вёрст от передовой, а теперь смеешь издеваться надо мной, прошедшим всю войну от первого до…?! Гад ты, вот кто! Гад! И как сумел забраться сюда в святая святых - с этим еще надо разобраться, я помогу этому. Так отвечай мне, Рябцев, сын потомственного дворянина! Молчишь, дрожишь? Не бойся, не трону, не стану марать руку. Она у меня теперь на всю оставшуюся жизнь одна. И постараюсь её сохранить в чистоте.
- За "гада" ответишь. И за клевету на моего отца, - бледный, как смерть, проговорил Рябцев. - Мой отец был обыкновенный служащей, не то что ваш, заводчик-фабрикант. Моего не раскулачивали, как вас всех Басовых.
- Вот, так я и подумал, Рябцев, что ты метишь в моё так называемое "соцпроисхождение". И, как-де, он в партию пролез? Обманул, скрыл соцпроисхождение, не иначе. Вот почему ты сказал: "Зачем тебе партия?" Так вот знай: моё соцпроисхождение - крестьянин-середняк, выходец из бедняков. Это старшие братья мои, рябцевского воспитания, расписали отца в своих анкетах как классового врага. И вот что, Рябцев, нас за войну прибавилось в партии, было двое, стало пятеро. Перечислить? Михаил - раз, Николай - два, Аркадий - три, я - четыре, Иван - пять. Только двое: самый старший из братьев и самый младший остались в беспартийных. А я-то, к твоему сведению, Рябцев, был комиссаром... полка. По званию - старший политрук. Участвовал в обороне Севастополя до последнего часа. Остальное я доскажу первому секретарю горкома партии. Прощай, Рябцев, сволочь ты, между прочим. Прилип к партии...
Не надо было мне так говорить, и ничто меня не извиняет. Оскорбление - признак слабодушия. Винюсь, время было такое, время незаживающих ран.
ДЕНЬ ВТОРОЙ. ИЗ ОКНА АВТОБУСА. ШУЯ и ШОССЕ Р152
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
