- Скажи, чего можно, - попросила Алевтина. - Как воевал?

- Воевал… - опустил голову Алексей Матвеевич. - А как воевал - не помню. В угаре были. "Даёшь!" Лавиной пёрли по Сибири. Арсений командовал, войсками, Вася Блюхер… Прекрасные полководцы…

- Ну, а ты кем был? Помнится, в последнем письме писал, что ведёшь войска… - направляла Алевтина.

- Ты - в партии? - вместо ответа спросил Алексей Матвеевич и понял, что спрашивать было нельзя. Она молчала и всем своим видом была укором для него. И он добавил, как бы прося извинения за бестактный больной вопрос. - Помнится, ты в Тринадцатом вступала.

И сразу перешёл на другое:

- Да, в Двадцатом я водил войска, добивали колчаковцев, атамана Семёнова… А потом меня взяли… и повели…

- Куда?

- В штаб Колчака. Куда ж ещё?

- Кто?

- Белые. Комиссаров колчаковцы не допрашивали. Сразу пускали - в расход. Повели и меня. Поставили возле какой-то баньки. И вдруг команда: "Отставить!". А это начальник контрразведки подполковник Елисеенко меня признал. Помнишь, как в Ландехе на смену уряднику Тююшеву, сгоревшему в избе с разрубленным черепом, пришёл жандармский ротмистр Елисеенко? Ну, тот, что брата Сергея обвинил в смерти Тююшева и хотел его на испуг взять? Ну, вот. Привели меня к нему, а он предложил "жизнь" и вступление в колчаковскую армию или расстрел и "смерть". Комиссару в таком случае положено выбирать "смерть". А я выбрал "жизнь". Позорную, но всё же "жизнь". Умереть никогда не поздно, а живой что-то ещё может сделать. Ведь добивали мы уже последних колчаковцев, а тут… такой камуфлет… в плен попал. Был у меня унтер-офицерский чин. Навесили погоны. Получилось нечто нелепое: комиссар на службе в контрразведке белых. Оружия не давали, за мной постоянно следили. Три недели я эти погоны носил. Потом бежал. Когда вышел к нашим, отдали под суд как предателя и японского шпиона. Дальше - тюрьма и этап в Чукотку, на Омолон. Я сказал, что у меня нет семьи, чтобы вас не тягали. Как комиссар и большевик я умер, когда к белым попал. А "воскресать" врагом народа не хотел. Данила-то Зорин и в красных, и в белых был. А ты говоришь, что он значился "красным партизаном". Интересно… Надо мне с ним поговорить.

- Данила - в белых? - удивилась Алевтина и недоверчиво покачала сухонькой головой. - Он с Гражданской пришёл комиссаром. С год был даже председателем горсовета. Про тебя сказывал, что ты подался за границу.

- А что тут ещё про меня говорили? Какие слухи были? - спросил Алексей Матвеевич.

- Года три всего прошло, как перестали нас мурыжить за тебя, "контрика" и "беляка", - сдавленно произнесла Алевтина. - Не будет тебе здесь веры ни от властей, ни… от нас. И чего ты через столько лет объявился?

- Гонения на вас? А за что? - недоумевал Алексей Матвеевич.

- Не-ет, больших гонений не было. Доносы, ругань и комиссии разные. "Чей дом? Не мужа ли?" Говорю им: "Моего отца дом". Дров на отопление не давали. Детям - запрет на учёбу. И всеобщее презрение, хоть из дома не выходи. Ты вот спрашиваешь про членство в партии… Так вывели меня из партии ещё в Двадцать втором.