Сто вёрст до станции "Синарская" местный поезд всю ночь тащился по занесённым снегом рельсам чуть ли не на брюхе. И дополз только к утру. Здесь уже начиналась Сибирь. Было зловеще тихо и морозно. Я выскочил из вагона и спросонья никак не мог понять, куда идти. У промороженного деревянного домика станции мужик разгребал дорожку.

- Эй, дядька, где тут Синарстрой?

- А вот это и есть Синарстрой. Тебе контору, что ли?

- Управление строительством.

- Красный дом, что ли? Эвон-ка… Ну, пластай прямо по тропе, да бегом пластай, а то окачуришься.

Одет и обут я был не по сезону: кепочка "московка" с пуговкой и коротеньким козырьком, тощенькое демисезонное пальто по колено, прорезиненные полуботинки с городскими нашлёпниками, гетрами.

Иду по узкой тропе. Голые руки пристыли к ручкам чемоданов. Трёхэтажное кирпичное здание и стоит-то неподалёку, а попробуй добраться, мороз до печёнок уже пробрал. То и дело останавливаюсь, оттираю руки, уши, щёки. А то и, бросив тяжеленные, набитые книгами чемоданы, устраиваю бег на месте, согреваюсь.

Дядька с лопатой кричит вслед:

- Не останавливайся! Пластай, что есть духу, замёрзнешь!

Пробую бежать - всего пронизывает морозом.

А дядька в меховой шубейке, в валенках, шапке и рукавицах, потешаясь, хохочет, глядя, как длинноногий городской парняга, спотыкаясь, вприскачку бежит по тропе:

- Пластай, знай, пластай!

Пока добрался до Красного дома, поморозился. В подъезд вбежал весь серебристо-белый от инея. Там мужики столпились возле железной печки, греются.

- Ать твою, едрит в корень, никак обморозился! - крикнул один. Схватил меня за руку и потащил на улицу. - Назад! Нельзя в тепле! Снегом надо!

На улице он начал растирать мне уши и лицо.

- Ать ты, едрит твою в кошелёк! Горячит - нет?

От растираний у меня вспухли лицо и уши, покраснели руки.

- Кто такой будешь? На работу? Это в отдел кадров, к Окулову, по коридору - прямо.

Хоть и поморозился, но тепло мне было не от одной железной печки, а и от людского сочувствия.