- Нет, я воевал в Советской Армии, - сказал я, проклиная в душа себя за пановскую неистребимую наивность и сбавляя тон. - Мундир Вас смущает… Так это мадьярский. Ходил в нём на задание в тыл врага, да и в госпиталь угодил. Не затем пришёл я в городской комитет. Услыхал, что ты… Вы здесь, - говорил я, в волнении переходя с "ты" на "Вы" и обратно. - Скажите, как мне поступить? Я был член партии, утратил партбилет. С чего начать восстановление в партии?

- В партии…? - с многозначительной недоговорённостью проговорил Рябцев-сын. - А зачем вам партия? Вы же, ну...

- Не понял, - весь внутренне сжался я перед этим недругом.

- Спрашиваю, зачем вам партия? - побагровел Рябцев.

- И снова не понял. Вы, что, хотите сказать, что...?

- Да-да, именно это я и хотел сказать. Договаривайте, - подхватил Рябцев и тщился вырвать у меня какое-то признание.

Передо мною сидел человек откровенно неприязненно настроенный ко мне, более того, пышущий необъяснимой ненавистью, как к какому-то врагу. Насколько это было искренне, а не по служебному рвению, судить было трудно. Человек этот, по всей видимости, был убеждён, что имеет право так разговаривать со мной, откровенно по-хамски, и уж никак не по-партийному. Такт - вот что в первую очередь требовалось, по моему мнению, от партийного работника любого ранга. Отсутствие такта, деликатности могло означать ограниченность и, как следствие, временность пребывания в партийной должности, Но, одновременно, прибегнув к "разоблачению" и "обвинению" кого-либо, можно было показать рвение по службе, т.е. своё соответствие.

Мне, вспоминающему этот разговор, который был и первым и последним, и сейчас не объяснить, почему Рябцев так меня встретил. Не мог он не видеть моего состояния, моей траты на войне. Партия и правительство призывали тогда "окружить заботой и вниманием инвалидов войны". А тут - такое людоедство, если не сказать хуже. Не могло это его отношение быть партийным указанием. Могло быть только собственной инициативой Рябцева, знавшего "с кем" он имеет дело, подразумевая тут соцпропохождение.

И все же, опять-таки, и это не объясняет всего. Ничего лично плохого я не сделал Рябцеву, и мы даже когда-то расстались "друзьями". И с тех пор не виделись. Что же могло заставить его быть таким? Мог только... его характер "нехорошего" человека. Этот человек всею своей жизнью усвоил одно: разоблачать, давить, обвинять, для того, чтобы с ним считались.

Это было время живых ран и бескомпромиссности.

  

- Вы настаиваете на ответе, зачем мне партия. Отвечу вопросом на вопрос: зачем вам, Рябцев, партия? - сказал я. - И ещё спрошу: почему ты не был на фронте? Родину "любил" за тысячу вёрст от передовой, а теперь смеешь издеваться надо мной, прошедшим всю войну от первого до…?! Гад ты, вот кто! Гад! И как сумел забраться сюда в святая святых - с этим ещё надо разобраться, я помогу этому. Так отвечай мне, Рябцев, сын потомственного дворянина! Молчишь, дрожишь? Не бойся, не трону, не стану марать руку. Она у меня теперь на всю оставшуюся жизнь одна. И постараюсь её сохранить в чистоте.