От солдатчины осталась у него страсть к воинским уставам, строю и оружию. В душе до старости чувствовал он себя солдатом. О Германии вспоминал неохотно, но если говорил, то, по большей части, только хорошее. Хвалил немецкую аккуратность, пристрастие к точности, расчётливой экономии в хозяйстве, доходящей до болезненного скопидомства.

Было в этом забвении им мук плена что-то странное и непонятное.

Как-то мы всем семейством ездили на заимку Асхатовых, к озеру Улагач. Ловили рыбу, варили уху, выпили понемногу. Оставшись наедине с Иваном Алексеевичем, я спросил у него:

- Тятя, вот ты сказывал, что семь лет у фермерши прожил и работником, и на правах мужа. И от неё ты убегать не пробовал. Что тебя удерживало? Её богатство? Может, её красота? Может, между вами ещё что-то возникло… личное, связующее, что не было сил разорвать? Ты там у неё никого не оставил?

Иван Алексеевич вместо ответа вспыхнул, побагровел лицом, а потом помучнел. Задёргалась голова, и он заплакал навзрыд.

Взял тогда с меня Иван Алексеевич великую клятву - молчать. Роковая это была у него тайна. Даже умирая, никому не открылся, унёс тайну в могилу. В далёкой Германии оставил он двух сыновей. Дал он им русские имена, да не какие-нибудь случайные, а имена своих оставшихся на Урале сыновей: старшего назвал Сергеем, младшего - Андреем. Может, пленный лейб-гвардеец навсегда простился с родиной и хотел, чтобы два дорогих ему имени звучали рядом. Два сына - на родине, два сына - на чужбине. И тех, и других жалко одинаково.

Есть одна великая и необъяснимая черта в характере русского человека - беспредельная любовь к России.

Ушёл Иван в побег в пятый раз, ушёл в побег от самого себя.