Собирались в доме главного механика Верхолётова, человека компанейского, мастера на все руки.

У Алексея Алексеевича Верхолётова было медно-красное лицо с крупными чертами и большой, в пол-лица орлиный нос. Коренастый и, казалось бы, неуклюжий, как косолапый медведь, он был весьма подвижен, энергичен и находчив. Был он классным механиком, отменным бильярдистом, любителем выпить и оказывал внимание любой мало-мальски симпатичной женщине.

Он с семьёй занимал верхний этаж большого двухэтажного деревянного дома, нижний этаж пустовал. Там мы и проводили репетиции. В одной из комнат он поставил бильярдный стол, в другой - стол с выпивкой и закуской.

Я опаздывал. Народ, видимо, томился без дела, и Верхолётов соблазнил ребят выпивкой. Радио на стене орало на весь дом. Забыли и про пьесу - танцевали. Хозяин дома оказывал маркшейдерше откровенное внимание. Ну, вот это полное безобразие, - думал я про них. Меня разбирала досада, что опоздал.

- Сергей Иванович, станцуем? - подошла ко мне маркшейдерша.

- Благодарю вас, я не танцую. Да у вас, кажется, есть партнёр, - ответил я с нескрываемой обидой.

Вера Ивановна отошла, её тут же подхватил Верхолётов, и они закружились в вальсе.

Окна нижнего этажа верхолётовского дома почти у самой земли. В окне было видно чьё-то лицо. Вгляделся… и вскочил на ноги: это была моя Катюша. Пришла всё-таки, а отказывалась! Выбегаю на улицу, чтобы привести её в дом, а её и след простыл. Наверное, как-то не так я её приглашал, не тем тоном, вот и отказалась. А теперь в окно подсматривает.

Собрались расходиться. Верхолётов с маркшейдершой с одной стороны, парни Леша с Алёшей - с другой, взяли меня под руки. У дома Веры Ивановны останавливаемся.

И тут из темноты появилась моя Катюша, закутанная в шаль:

- Так-то вы, Сергей Иванович, ходите на репетиции! - тоненьким голоском выкрикнула она и чуть ли не бегом - прочь.

Дома было долгое объяснение, чуть ли не до утра.

- Ты засматриваешься на других, - рыдает моя птаха.

- Да что ты, милая моя, разве я тебя на кого-нибудь променяю? Не буду больше ни на кого смотреть! - полушутя отвечаю я.

Поцелуи, всхлипы… Примирение состоялось.

Оставшиеся три месяца нашей жизни на Режевском заводе ознаменовалось тем, что пустили завод, выдали первую плавку роштейна. Да ещё сбежала от мужа Вера Ивановна с каким-то столичным репортёром, неделю прожившим на стройке.

Мы с Катюшей уезжали. Никто нас не провожал. Были - не были такие, строили - не строили завод. От меня остались на память режевчанам подъёмники шихты, бункера, краны, мною спроектированные. Один я знаю, как трудно они мне дались и с какой радостью я работал над ними.

Со мной - уж этого никому не отдам - останутся на веки вечные заводик, утопающий в пыли Восемнадцатого века, возрождённый в первой трети Двадцатого столетия; события - радостные и печальные, простые и неясные; люди с их маленькими заботами в великом марше в великое Никуда, и мы с Катюшей в этом пробеге по жизни.