Четыре перегона до Челябинска - четыре часа в пути. За окнами равнина: луга, перелески, озёра, и никаких гор. Те ушли куда-то вправо, на запад, притихли и затаились в ранних сумерках. Всё равно чувствовалось, что едем вдоль гор.

Здесь, вроде бы, и не Урал, а продолжение каменск-синарских равнин. Только озёр побольше, да концлагерей не видно. Не спустившись в казахские степи, и Магнитогорскую Индустриализацию не рассмотреть. Там околюченные "спецпереселенцы", как их стыдливо называют власти, вместо того, чтобы назвать "заключёнными", нищие и голодные, строят "социализм", рвут животы изо всех сил.

Эти четыре перегона: Татыш, Аргаяш, Есаульская, Челябинск я буду "ехать" всю жизнь.

Май 1935 года. Парень у вагонного окна: костюмчик в полосочку, галстучек, ОСАВИАХИМовский значок на лацкане пиджака. В мягких чертах смуглого лица - добродушие и расслабленность; в карих глазах - огоньки лукавства, черные кудри - в художественном беспорядке. Упорно смотрит в окно, словно пытаясь разглядеть что-то важное, и не может.

Мне хочется заговорить с парнем. Ведь он - это ВЧЕРАШНИЙ Я. И хотя между нами полувековая разница в возрасте, и мне трудно, почти невозможно, говорить с ним языком двадцатилетнего, я буду стараться говорить с ним доверительно, как один из немногих друзей тех лет. Хотя и седая голова, и другие приметы пережитого дают мне право выступать судьёй, я его судить не буду. Просто расспрошу.

Дело в том, что и по прошествии полувека так и остался необъяснённым до конца эпизод с бегством на Украину. Странным до чёртиков был этот поступок: бежать со "второй родины" от полного счастья и благополучия, свалившихся на парня - "московина" и "перекати-поле". И тридцатилетний, сорокалетний, пятидесятилетний я тщетно пытался выставить разные резоны в своё оправдание. Не сработали они.

И вот "сидят" у вагонного окна молодой человек и старый дед. Предзакатное солнце освещает морщинки на лице деда, усталый взгляд отгоревших глаз; лицо юноши - в солнечной позолоте, полуоткрытый рот и исподлобный взгляд выражают любопытство и недоверие.

Дед: Что так пристально смотрите, юноша?

Юноша: Да так, знаете ли, дедуля. Мне нравится смотреть и разговаривать с людьми немолодыми, пожившими, много на своём веку повидавшими. Вот я молод, мне ещё жить да жить, а передо мной старый человек, дни которого, может, и месяцы, уже сочтены, а он этого не знает и продолжает думать, что жить ему да жить бесконечно долго, целую вечность. И мне, дедуля, бывает таких жалко. А чем поможешь? Сказать ему честно, что я думаю о нём, обидится. Простите, а что у вас с рукой?

Дед: Война…