Моё новое место работы - завод "Универсал". Делает режущий инструмент: фрезы, свёрла, всякую другую мелочь. Половина продукции разворовывается, хоть и забор - в два человеческих роста.

Завод расширял профиль, переходил на станкостроение, собирались выпускать проволокошвейные машины для полиграфической промышленности, поэтому набирали конструкторов. На предприятии кадровый голод, диплома у меня не потребовали. Я представился как машиностроитель из Москвы, иначе бы не приняли.

В конструкторском бюро все специалисты - технологи по холодной обработке металлов. Из пятерых один я - "машиностроитель". Кое-что я всё же "петрил" в механике: выучил наизусть "Детали машин" Баха, "Конструирование и расчёты" Хедера. Да и практические навыки тоже были: дважды разбирал и собирал карманные часы "Мозер", подарок морыгинского деда Ефима. Правда, после первой сборки одно колёсико оказалось лишним, после второй - какой-то детальки не хватало. Ну, и перестали тикать часы.

Подъёмно-транспортное оборудование я знал в общих чертах - наука брата Александра. По металлургическому оборудованию тоже кое-что впитал от Моторина. Эскизировка деталей с натуры теперь - как когда-то копировка - стала моим коньком. Я многое знал о металлах: где трение - там втулка из бронзы или баббитовая заливка, где использован чугун, где сталь; где применить профильный металл: швеллер, двутавр, уголок равнобокий и неравнобокий; имел понятие где и какие знаки обработки поверхности проставлять. А что ещё надо конструктору?

Кроме того, я, конечно, постоянно набирался знаний, совершенствовался, читал техническую литературу, листал справочники. Однажды не сам себя, а другие назовут меня настоящим механиком и конструктором чуть ли не от Бога. Так сильны станут мои знания, так богат опыт.

А тогда было время большого спроса на инженерно-технических работников. Я назвался конструктором, сел за чертёжную доску, заэскизировал деталь, начертил - вот и весь экзамен. И всё чаще вместо слов "инженер" и "механик" раздавалось слово "умелец". Этим словом, помнится, называли и Левшу, подковавшего иностранную блоху.

Скажу о другом: о поэзии.

Суровый приговор моим виршам, произнесённый братом Александром, не убил во мне поэта. Таясь ото всех и боясь проговориться, я продолжал писать стихи. Теперь меня волновали не небо и цветочки, а пережитое мною и нашей семьёй. Часто стали появляться нерифмованные стихи в прозе.

Постепенно стали преобладать саратовские мотивы. Как будто в мои глаза время от времени кто-то вставлял контактные линзы, преображавшие видение мира. По сути, мир, мною видимый и описываемый в стихах, был продолжением сказочного, детского, только стал он более глубоким и реалистичным.

Пожалуй, другой возможности изложить историю, свидетелем которой я был в Саратове, может не представиться, слушайте, как было.

Не надо бы писать об этом, но жизнь наша такова, что за всё прожитое приходится отвечать БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ. Одолевают сомнения в достоверности того, что я собираюсь рассказать. Многих участников этих событий нет, ушли из жизни, а Аркадия бесполезно спрашивать. Он пытается жить так, словно у него не было никакого прошлого: ни Саратова, ни Чистополя.