Мы, парнишки, на какое-то время как бы позабыли, что с нами нет отца. Только большая, написанная маслом картина четырехлетней давности - труд богомаза-офени Чикурина, висевшая на втором этаже в Средней, "папашиной", комнатке, напоминала нам об отце. Да еще плётка ремённая, трёххвостка, позабыто висела на стене в кухне, перед столом. Плётку настояла не снимать бабка Алёна. Напоминала она ей о любимом и несчастном сыне, её надежде, гордости и позоре. А на кровати, под картиной, спали мама с Поскрёбышем Василком. Невыразимо тяжелые муки испытывала она все эти три года, терпеливая и верная. Лишь постоянные заботы и хлопоты по дому, двору, полю, и в уходе за нами, ребятней, не оставлявшие времени подумать о себе, спасали её от отчаяния. Зато бабка Алёна, 74-х летняя сухонькая старушка, мужественная воительница за честь и совесть семьи, одна пребывала в неизбывном ожидании чего-то, что непременно должно было воспоследовать, снять с семьи холодеющий налёт умирания.

Обедает семья. Отцово место во главе стола, под боком у иконостаса, пусто. Равноправие в семье установили братья. Горбоносый, брови сведены - Аркаша; быстроглазый, с маленьким "женским" личиком, вихрастая голова - я; скуластая "монголочка" с толстыми косами - Маруська; большеголовый, глаза вытаращены и отливают синью, в них постоянное беспокойство - Ванюшка; сонливое лицо, лоб с залысинами, как у отца, шмыгающий курносый нос, русый, с карими глазками - Колянка; круглоголовый, как смешливый котёнок, прорисованность глаз, носа, стоит на коленях на лавке за столом, чтоб быть вровень со старшими братьями - Поскрёбыш Васька; мама и бабушка замыкают конец стола.

Тишина за столом. Едим хлеб напополам с овсом, хлебаем холодную похлёбку - квас с рыбой; черпаем деревянными ложками из общей большой миски густой овсяный кисель без обыкновенного льняного, "постного" масла; облизываем ложки. На загладку, "на третье" блюдо, - молоко с крошеным хлебом.

Где-то у нас есть взрослые братья и, замужняя (через дорогу наискосок) сестра Лида. Старшим братьям не до нас: когда приедут погостить, когда - нет. В деревню едут подкормиться, а у нас какой корм без отца да при таких налогах - на овёс перешли. Раньше - кони ели, теперь - мы с радостью. Про братанов, инженера Сашу-Александра и Мишу-большевика, мы, однако, не как про отца, - не забываем почему-то. Одному - 25, другому - 22, взрослые они, в нашем существовании не нуждаются, редко - письмецо придёт. И опять долгое молчание: они - там где-то по столицам совсем обгорожанились и обженились; мы - здесь, на деревенском просторе, при Большой дороге, в Розовом доме. "Тюремщики" - кличут нас.

Мы не тужим и другой жизни не знаем и не желаем. Что с того, что на овсе сидим. Вот уродится новый хлеб, станем пшеничный хлебец употреблять. Лён должен хорошим быть в этом годе - будет маслице, а за лён сорта "долгунец", волокнистый, голубовато-белый, можно столько выручить денег, что сможем и городским послать, если у них нужда приспеет. Сена накосили полные сараи и сеновалы. Хоть две коровы кормим и пару лошадок. Поросяток парочку купили йоркширской тупоносой и мясистой породы. Выкормим. Вон какая пошла в рост по всем переулкам крапива! Те, что в агрономии не бельмеса не понимают, ею брезгуют. А мы скосим и запарим её - лучший корм хрюшкам. Пару ягнят приобрели, тоже породистых. Непородистых нам не надо - романовские, знаменитые.

Крышу вот на доме надо покрасить - безо льна не получится. Льняное масло, вёдер десяток, залить в бочку и подогревать, как бывало делывал отец, "варил" масло. Сварит - оно становится олифой. Краски натрёт: из глины - жёлтая охра; из коры елошек - оранжевая; из красной глины - красная (кармин); из растительной зелени - зелёные лаки. Банки и баночки, кисти и кисточки, лопаточки всевозможные - ими забиты оба подлестничных чулана. Всё деревня может и умеет, и город ещё поучит. Смычка города с деревней - пожалуйста: вы нам керосин, спички, мыло, гвозди, ситец, мы вам - хлеб, масло, кожу, мясо, молоко.

После сева небольшая передышка в работе. Сидим с Аркашей на крыльце, в палисаднике сирень белым кружевом. Сидим и разговариваем.

- Слышал я, мама говорила, что ты делиться с нами хочешь, - начал я. - Как Мишка Пурусов. И рысака себе возьмёшь? Наша Чудачка готова, и дрожки есть, гоняйте с Мишкой на пару. Оба пролетарского происхождения будете. Справки вам уполномоченный враз соорудит. За работу, конечно. Будете ездить по деревням и… раскулачивать. И что же ты при разделе хочешь взять?

- Из недвижимого - заднюю Светёлку в доме. Из движимого - лошадь Чудачку со всей экипировкой. И тёлку.

- А землю, значит, не берёшь? И денег не надо? Дядя Михайло Сибирский… - начал, было, я свою возмущённую речь, но Аркаша меня прервал. Он понимал, что я хочу сказать, сравнение с жадным до денег дядей его оскорбляло.

- Земля - твоё дело, Серёга. А я попробовал другой жизни, и нечего тут… Оставайся, внедряй свои новые методы агрономии, пока вас, как слепых котят, за шкирку да в яму с водой - на выселение.

- Ну, так работы все закончены. Чего ты ждёшь? Нечего и отца ждать, уезжай, брат Аркадий. Делиться приедешь, когда отец вернётся. Тут недалече - 75 вёрст всего. На лошадях вон ездят в твоё Иваново.

- А ты здорово изменился в своём Палехе. Мы с тобой раньше как-то заодно были, а теперь, чувствую, что расходимся во мнениях. Ты, что, осуждаешь моё намерение в город уехать?

- Нет, почему же… Всяк поступает так, как он считает правильным, так, как душа его просит. Я люблю природу, растения, деревья, сельское хозяйство - я останусь в деревне. Ты это не любишь и никогда не любил. Любишь только… самого себя да вещички. До семьи тебе дела нет, как хотят, пусть так и живут. А я, мол, сильный, взрослый, и всё такое… У меня своя судьба. Только зачем же по типу дяди Миши, грабителя, семью разорять?

- Ну, пошёл-поехал… - поморщился Аркаша с неудовольствием.

- Ещё не всё сказал. А теперь скажу - держись! Ты про нас с Вашкой забыл. Ты знаешь, что мы платили по десять рублей с человека хозяйке за квартиру. Не знал? А ты нам за восемь месяцев хоть десятку дал? Чего не спросишь, как мы жили, где деньги брали? А мы дрова пилили да кололи, по домам ходили. Потом я у булочницы ногами тесто месил по ночам.

- Я не забыл, да не мог я ничего вам дать, все деньги ушли на рожь, рожь я покупал, чтобы закрыть твёрдое задание. В город ездил, упрашивал скостить, бо мы без кормильца. Скостили, но всё равно, деньги все ушли.

Так вот я и понял, что нельзя напраслину на брата возводить, не зная всех обстоятельств. И стало мне стыдно.

И ещё помню: во времена моей учебы в Палехской Школе крестьянской молодежи и после окончания её, по особой любви к природе, деревьям, травам, злакам стал я разводить на задах двора яблоневый сад, а в палисаднике рябиново-сиренево-черёмуховый козырек перед окнами дома, а в поле стал вводить по всем правилам агрономической науки севооборот, удобрения и кормовой турнепс - новшества, невиданные в деревне. Помню, что дядя Илья Лопатин всячески мне мешал. То заденет "невзначай" колесом телеги за мою палисадниковую ограду из жердей, сбитую кое-как гвоздями на живую руку и норовит проехать по самим деревцам. То запруду устроит на своей стороне, на канаве с навозной сывороткой-водой, и у меня весь двор тонет в коричневатом наводнении - хоть плачь. То начнёт при всех мужиках высмеивать мой сад из яблонь-саженцев, разбитый между грядками моркови, капусты и лука с бушмой. Смеялся над тем, как я прививаю культурные побеги своим дичкам - называя это всё моё хозяйство "лазаретом". Но больше всех обид дядя Илья нанес мне с выращиванием турнепса.

К тому времени прошло уже несколько лет, как деревенские мужики учинили передел земли, сведя узенькие полоски в разных местах к одному полю, наш участок начинался вторым после дяди Ильи от Бокарёвской дороги и до самой дороги к Крестику.

Дорога не ахти какая, не Большая, по ней и ездили-то разве что в Вареево, в церковь на богомолье, да когда кто в гости в Шмелёво. Потому я, унаследовав отцовскую жадность мужицкую к земле, ненавидя межи, оставил для проезда узенькую полоску дороги, и всю полосу засадил турнепсом.

Помнится, как я волновался, ожидая всходов, а когда они всё-таки взошли и зазеленели - считал каждую пару листочков в побегах как событие. Надо мной смеялись дома или подшучивали, а мама всё допытывалась: куда и кому нужен этот мой турнепс, а деревня прямо-таки издевалась. Сперва попробовали поспевавшие клубни (по листкам турнепс походил на обыкновенную калегу-бушму), можно ли его есть. Турнепс оказался несъедобным. Пробовали вырывать и топтать. Но полоса была большая - всю не вытопчешь. А турнепс, как назло, после единственного за всю весну дождя, когда все овощи в огородах повяли, набирал свою силу, зеленел, гнал большой лист.

Вот тогда-то дядя Илья и показал во всю мощь своё озорство, свою злость и свои деревенские бескультурье и темноту.

Он стал часто ездить дорогой к Крестику, и всякий раз, возвращаясь, гнал лошадь в намёт и, стоя, нахлёстывал вожжами прямо по моей полосе турнепса.

- Агро-но-о-о-о-мия!!! - кричал он во всю силу своих конармейских легких.

Страшно было смотреть на мой растоптанный копытами и колёсами турнепс. Я плакал от обиды, грозился отомстить.

И, когда всё-таки, вопреки всяким издевательствам над незнакомой культурой, турнепс уродился на славу, он немало создал проблем для меня экспериментатора-новатора, крестьянского парня. И первая: что делать с этой горой корнеплодов? Не выбрасывать же их. Мама стала резать турнепс и скармливать скотине - те чуть ли не подавились. Пришлось оставить это скармливание и придумывать другое.

Спустя много лет, я снова побывал в деревне, это было сразу после Великой Отечественной. Дядя Илья был к тому времени председателем колхоза. Вдоль Бокарёвской дороги, сразу за бульварами Пановского тракта - всюду зеленели неоглядные поля турнепса.

ЧАСТЬ 7.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1928-1929 ГОДЫ  

Стр.101 из:   94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ