Рано в нас, в братьях, в силу жизненных обстоятельств, родилась потребность в самозащите. И одновременно - в необходимости прикрыть собою младшего. Потребность эта со временем превратится в обязательность. Хотя никто приказывать не будет бросаться сломя голову к чёрту на рога и набивать себе шишки и синяки за брата своего.

Из младшего звена братьев мне чаще всего приходилось прикрывать беспокойного Ванюшку. В деревне за спиной младшего Колянки стоял Аркаша, Василко Поскрёбыш - дитя ещё, он при маме, а вот Ванюшка был на моей ответственности.

Если вспомнить период учёбы в Курилихе, многочисленные ссоры, переходившие в драки, то дело там было не в одном Мишке Пурусове, а и в головастеньком, на тонких ножках, с большим животом, рахитичном от рождения пятом братце, Ванюшке. Меня, бывало, заденут, а я знаю, что драться мне нельзя - рана на голове, постараюсь не ввязываться. А Вашка никогда не уступает и меня подначивает: "Ну, Серёжка, дай им!"

Но ко времени Палеха Ванюшка выправился в нормального парнишку, никаких следов рахита не осталось. Только большая, как бы сплющенная с боков голова да выпуклый, большой, "умный" лоб, который даже красил его. Но и характерец нетерпимый тоже остался. Большие, чёрные, выразительные глаза готовы в любой момент взорваться ненавистью. Но силёнки, увы, как у Пани Ляси Шутина: дотронься - сам упадёт.

Как знать, может, потому Ванюшка и был агрессивен, что в нём всё полыхало гневом на творимые несправедливости. Не мог он сдержаться, когда его обзывали или унижали. Мы все готовы были искать правду, но не обязательно сразу на кулаках. А он ИНАЧЕ не мог.

И с тем же самым Комковым, с которым я в 5-м классе воевал, схватился Вашка. Гляжу, Комков и Вашка сцепились. Комков сильнее, подмял Вашку и валтузит руками и ногами.

Я заступился за брата, оттащил Комкова.

- Вы что не поделили? - спрашиваю у Вашки.

- Он меня "кулаком" обозвал! Я ему ещё дам!

Комков, как и раньше, подал заявление в Учком. Снова с тем же содержанием. Жаловался он на одного меня.

Перед заседанием Учкома Ванюшка сказал мне:

- Серёжа, я же виноват, что всё так. Я и уйду из школы. А ты доучивайся, иди дальше. Ты же мечтаешь написать книгу о нашей семье…

- С чего ты взял, Ваня? Я пойду в поле, агрономических навыков мне хватит. Ты останешься. Твоя судьба - живопись…

И снова, как в страшном, повторяющемся сне, Учком. Вызвали нас обоих. Вашка с подбитым глазом, Комков - тоже. И вот серьёзный Слитков с запечатанными устами, Васильев со своей классовой правдой и безразличный Серышев стали решать нашу судьбу.

Чтобы спасти Ванюшку, я взял вину на себя. Помню, что Вашка кричал, что это он во всём виноват. А я сказал: "Этот Комков - подлец и провокатор. Его в прошлый раз Женька Фатеев на меня науськал, ему от меня по заслугам досталось, а вы меня хотели исключить. Он и понял, что его-то вы всегда защитите, даже если он и будет виноват. Как же! Сын бедняка! А то, что он подлый трус и провокатор, это ему, как сыну бедняка, прощается, что ли? Теперь он на слабого и маленького напал, а это мой брат. Я его защищал, защищаю, и буду защищать. И пусть этот Комков только посмеет ещё Вашку хоть пальцем тронуть, я его из-под земли достану. Так что исключайте меня, это я ему глаз подбил".

И в гробовой тишине, я вышел из класса. Пошёл собирать вещи.

Через полчаса бежит Райка Ромашова, трясёт кудряшками.

- Оставили! - кричит. - Тебя оставили. А Комкову - выговор.

Всю площадь перед Покровским собором в Шуе занимала территория, обгороженная деревянным высоким забором, с колючей проволокой наверху и башнями по углам. В просвете башен маячили часовые в остроконечных будённовках и с винтовками. За забором стояла тюрьма, а по-тогдашнему Домзак. В нем отбывал трёхлетний срок заключения отец. И мы привозили ему передачу, подавали в окно у железных ворот. Запах карболки, тощих желудков, немытых тел, сонные лица милиционеров, и страх - вот такой отпечаток остался в мальчишеской памяти от тех лет. Решётки, клетчатое железо в окнах, околюченный забор, люди, стерегущие людей. Мой отец - преступник!?

Помнится, батя последний год мог ходить расконвоированным. Был он искусный стекольщик и неплохой столяр-краснодеревщик. И по природе своей оптимист, энтузиаст, он "легко" переносил лишение свободы. Но это была только кажущаяся легкость. Он страдал, порой на свиданиях, не скрываясь, плакал. Как будто знал и предчувствовал, что Шуйский Исправтруддом, как стали официально именовать тюрьму, это только начало его крестного пути…

Когда он плакал, казалось, что стал он человеком, у которого совсем не осталось сил ни терпеть, ни бороться. Но вот улыбнётся сквозь слёзы и вижу, что нет, тюрьма не убила его душу. Природная неунываемость и неиссякаемая вера в то, "что всё будет хорошо", брала верх над унынием. Были ему свойственны превеликая наивность и упорное нежелание понимать действительность. Уходил он от действительности в мир радужных грёз и сновидений - одни они поддерживали его, отощавшего, страшно исхудавшего. За эту наивность старого 47-летнего мужика, какой бы смешной она не казалась, я готов был простить ему все пановские побои. Человек, сохранивший способность смеяться - ещё не сломлен.

Тюрьма, несвобода, неволя предоставила ему достаточно времени, чтобы трезвым умом, а не в постоянном хмелю, передумать всю свою жизнь. Доискивался до первопричин, порушивших его жизнь, мотавших её из стороны в сторону, между мечтой бедного сиротства разбогатеть и выйти в купцы; мечтой учиться дальше, писать стихи; мечтой описать всю нелегкую жизнь свою, своего отца, спившегося и озверевшего от неудач, своего прадеда Трофима, деревенского просветителя. Описать истоки басовского рода-племени. Всё от водки. Она и в тюрьму привела. Жене изменил, детей озлобил. Да и нужно ли возвращаться сейчас в деревню? Слухи о высылке... Дыма без огня не бывает...

Ванюшка увлекался рисованием, тянуло его к художникам. Те его тоже приметили, приглашали. Он часто отлучался к ним.

Я тоже неплохо рисовал, но мои рисунки не шли ни в какое сравнение с Ванюшкиными. Меня тянуло, как и прежде, к истории и обществоведению - к тем предметам, по которым у меня было "оч.хор". Слитков был мною доволен.

В школу мы обычно шли по дороге "Поклонной" горы, мимо собора. Но порой мы сокращали и этот, не совсем длинный путь - шли огородами. Однажды Вашка привёл меня к каменному сараю. Дверь была распахнута, и мы вошли. Всюду разбросаны были маленькие дощечки. Это были заготовки для иконок. В соседней комнате сидели два седоватых человека, рисовали красками и лаками.

- А, Ванюшка! - воскликнул один из них. - В школу?

- В школу, дядя Парилов, - отозвался Ванюшка. - А это мой старший брат Сергей.

- Проходите, Ванюшка и Сергей, дверь прикройте - дует.

- Значит, на поповский обман, на религию работаете? - пустился я с места в карьер.

- На свои желудки работаем, ученик Серёжа, не на религию, - ответил один из богомазов.

- Красивые слова, слыхали. НЭП свой всё не можете позабыть, - глушил я их своей убеждённой антирелигиозностью, вкладывая в голос всё своё презрение "главного безбожника", как меня именовал Александр Дмитриевич Афонский Сомгнея.

- Жрать-то надо что-то! - возмутился богомаз. - Эх, ты...!

- Богов малюете… А занятие это, между прочим, законом и советской властью запрещено. Тайком, значит... подпольщики.

- Вот тебя с отцом из дома выбросят - пойдёшь жить в каменный сарай, как и мы, - вступил в разговор Ванюшкин Парилов. - А ты чей такой выискался? Твой отец - комиссар, что ли? Иди, заяви в НКВД, коли так.

- Дяденька Парилов, это же мой брат, Сергей, я вам говорил, - ломким голоском сказал Ванюшка. - А фамилия наша - Басовы, из деревни Паново мы. Никаких комиссаров у нас в семье нет. И отец наш в тюрьме, - оправдывался он перед богомазами.

Наступило тяжкое молчание. Богомаз Парилов резко крутнулся на своём вращающемся стуле, уставился на нас.

- Не Ивана ли Григорьевича сыны?

- Вы знаете нашего отца? - спросил я, думая, что это шутка.

- А кто ж его не знает? Сидели в одной камере.

- За что? - бухнул Ванюшка.

- За то же, за что и ваш отец, - сощурился в усмешке богомаз.

- Наш отец - ни за что, - сказал я.

- Ни за что не сажают на три года с последующей высылкой в места не столь отдаленные. Богатенькие… да и язычок у отца...

- С какой такой "высылкой"? Не выдумывайте, мы приговор слышали и знаем, - встревожился я. - Вас-то вот выпустили.

- О! Этот весь в батюшку! - рассмеялся богомаз, чувствовалось, он не злорадствует, а наоборот. - Сбёг я. Подхарчусь вот, да и в леса. Время такое…

Остаток пути до школы мы с Ванюшкой шли молча, всяк обдумывал услышанное. Весть о грядущей высылке отца могла оказаться выдумкой богомаза. Но верь - не верь, а домой сообщить надо было.

ЧАСТЬ 7.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1928-1929 ГОДЫ  

Стр.98 из:   94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ