Эта зима на 1929 год принесла нам с Ванюшкой - кроме голодного урчания в животах - и другие испытания. Надо было платить за квартиру. Хоть и не так много, по червонцу в месяц, но и эти деньги надо было иметь. Аркаша, глава семьи, денег дать не мог, ему неоткуда было их взять. Всё ушло на уплату продналога. Прошлое лето не расщедрилось на урожай, поэтому пришлось продать из дома всё, и на деньги, полученные от продажи покупать зерно и сдавать его государству.

На мои стихи и Ванюшкины картинки можно было надеяться только в далёком будущем, а пока мы за малую плату ходили по палехским домам пилить и колоть дрова. Я колол дрова, а Ванюшка складывал в поленницу. "Чьи вы, сынки?" - иной раз спросят. Мы стыдились сказать, что Басовы, как бы да не нашлись знавшие отца. Тогда бы нам пришлось объяснять: где он и за что.

В середине зимы НЭП чего-то стал хиреть. Многие лавки позакрывались, и богатеи стали непонятным образом исчезать. Дома и мастерские стояли пустые, заходи, кто хочет, а хозяев нет. Придёшь к одним - никого, к другим - та же картина. Исчезли наши с Вашкой заказчики. Куда? И спросить не у кого. В посёлке народ - как воды в рот набрал - всеобщее молчание.

Помог нам Лёня-булочник. Увидел однажды нас за колкой дров и заманил к себе. Опять я месил ногами тесто. Это занятие казалось мне оскорбительным, лучше бы колоть дрова. Но Вашке нужен был белый хлеб и масло, у него, как и у отца, часто болел желудок. И я старался, объясняя себе необходимость этой работы тем, что нужно помочь младшему брату.

Ванюшку я с собой не брал. Работа вечерняя. Александра Ивановна закроет на ключ входную дверь - мышь не проскочит. А я - через окно нашей кухни. Ноги спустил - и прыг на землю. Через дорогу перебежал. Лёня ждёт во дворе напротив. И пошла работа до седьмого пота. В полночь - домой тем же способом. Конечно, всегда спать хотелось, и на уроках иногда отвечал невпопад.

Несмотря на ночную работу, учился я, к превеликому недоумению завшколой Васильева, лучше всех. Даже его физика с математикой вдруг приживились ко мне непонятно с какими целями, и мне доставляло огромное удовольствие учить уроки, постигать глубокий смысл наук, а на математике, к тому же, попросту отдыхать, так мне она нравилась.

Жили мы по-прежнему в кухне Александры Ивановны, спали по-деревенски - на подвешенных к потолку полатях. Так же стояли за печкой вдоль стены наши мешки с провизией, а хозяйка брала из них сколько нужно, варила для нас, кормила. По-прежнему покрикивала на нас, справлялась об уроках, и строго-настрого запрещала гулять по вечерам допоздна.

Райка Ромашова - зачинщица веселья в классе - задумала организовать драмкружок и выступать в Нардоме. Я лучше всех декламировал стихи, взяла она и меня. Нам аплодировали. Осмелев, мы поставили спектакль "Любовь Яровая". Людка Фатеева играла героиню - саму Любовь Яровую. Меня наметили - в поручика Ярового.

- Не буду я беляка играть, - наотрез отказался я. - Красногвардейца с наганом и чтоб обязательно в кожаной тужурке - буду.

- Ну, Серёжа, ну никто же лучше тебя не сыграет Ярового, - настаивала Райка. - Ты такой рослый, и у тебя внешность...

- Белогвардейца? Да? Сказал - не буду играть беляка - и не буду!

Колька Кухаркин - для всех дырок пробка - тут как тут.

- Он не хочет быть "мужем" Людки Фатеевой. Там надо целоваться, а ему стыдно! Вот, почему... А не то, что "беляка" не хочет! - прыгал Колька на одной ноге возле драмкружковцев. - Давайте, я буду поручиком Яровым, чтоб целоваться с Людкой!

- Ты будешь играть, Коля, белогвардейского солдата-конвоира.

- Не буду белогвардейского солдата - лучше матроса Швандю!

- А я - комиссара! - потребовал я.

Пришлось Райке согласиться. Ярового стал играть Мишка Уткин. Спектакль прошёл на шумные "бис". Мишка с Людкой Фатеевой целовались чаще и дольше, чем требовалось. После спектакля их стали часто видеть на льду вместе. А вскоре Людка Фатеева дала мне "отставку". По-женски: мстительно, мелко. Я всё равно с ней "не гулял" и мог бы первым дать ей "отставку".

Однако самолюбие мое кольнуло. А с Мишкой мы раздружились с тех пор.

Вот и пришло время рассказать ещё об одной своей "любови". Это Людка Фатеева. Мы с ней учились в одном классе. По-настоящему моё чувство к Людке нельзя назвать любовью. Это было, скорее, преклонение перед её красотой. Она была похожа на Шурину Симашку: тот же античный профиль, только глаза тёмно-серые и опушены такими густыми и длинными ресницами, что даже если она смотрела прямо, всё равно казалось, что глаза её прикрыты пушистыми веточками ёлки.

Людка была сестрой Женьки Фатеева, с которым я однажды подрался на катке. В Женьке - да и в Людке - угадывалось нечто не столько богатое, сколько утонченно дворянское. Они и были дворяне. Отец с матерью сбежали с белыми и жили не то в Турции, не то в Греции. Каменный дом Фатеевых стоял где-то ниже дома Райки Ромашовой. В этом доме брат и сестра Фатеевы занимали верхний этаж, который отвёл им Совет. На что жила Людка, сказать трудно, ничего в их комнатах не было, Совет всё реквизировал, даже мебель и кухонную утварь. Подниматься к ним надо было по длиннейшей, в несколько маршей, лестнице. Однажды на этой лестнице мне повстречался Женька. Его вели под конвоем два милиционера. Что он наделал, я так и не узнал. Исчез человек. Так в те годы многие исчезали.

Я стеснялся выражать своё восхищение перед Людкой, но всё равно она заметила. Она чаще, чем другим, улыбалась мне, во всяких мелочах советовалась со мной. Но мой отказ играть в спектакле Ярового был для нашей полу-любви полу-дружбы роковым. Она устроила мне "отставку", качнувшись в сторону другого Ярового - Мишки Уткина.

Мне не нравилось в Мишке его пренебрежительное отношение к женщинам. Я уже говорил, что мы с ним жили вместе у Александры Ивановны Белоусовой. Только он жил с Лёшей Бадуриным в отдельной комнате. По вечерам Мишка спускался через окно в нашей кухне и уходил, а под утро возвращался. В наших глазах Мишка был Дон Жуаном. Мы, мальчишки, относились к его "самоволкам" с большим интересом. Он хвастался своими успехами и говорил, что скоро женится.

Когда я узнал, кто его девушка, а это была Людка Фатеева, мы с Мишкой поссорились.

- Что же ты, сволочь, делаешь!? Как тебе не стыдно!? - напустился я на Мишку. - Ведь она одна живёт… Она же беззащитна, как ребёнок.

Ответом был издевательский смех.

- А зачем ты дарил Катеше фунт конфет? Ха-ха! Добивался чего-то своего. Вот и я - тоже. Только ты - пролетел мимо, а я попал в цель.

Что я с собой, со своей жалостью к людям, поделаю?

Не потому мне захотелось увидеть Люду, поговорить с ней, помочь ей чем-нибудь, что она была похожа на Шуркину матаню, а потому что сердечко моё всегда растравляли чужие беды. Наверное потому, что многое в детстве пришлось перенести: и "раму", и издевательства Мишки Пурусова. Детство научило меня чувствовать чужую боль, как свою. Я помню смерть от сибирской язвы иваньковской Катеньки. Видеть, переживать и не помочь - какое это мученье!

А Людка была так красива и так несчастна! Бедная, она готова была выйти замуж за кого угодно, лишь бы уехать из Палеха, скрыться.

Выпросив у Лёни-булочника пару французских булок - больше я не смог ничем разжиться - я поднимался по железной лестнице к Людмиле. Повторялось, как с Катей Першиной - я нёс "подарок". Но не из любви, а из сострадания. Я думал: как она меня примет? Может обидеться и спустить с лестницы.

Приняла со слезами. А потом гладила мою руку и всё приговаривала: "Ты добрый…! Ты хороший…!" Догадалась ли она, чем вызван мой поступок? Только я и слова не вымолвил про Мишку.

- Может, тебе отсюда уехать? - сказал я.

- Надо бы… У меня есть родственники в Полтаве, если конечно их не… Людям с дворянским прошлым одно остаётся: уехать подальше, где их никто не знает и жить под чужим именем. Наверное, так я и сделаю, Серёжа. Булки не носи, ты сам голодный ходишь. А меня люди подкармливают, спасибо им за это. Сейчас не каждый решится на милосердие… к таким, как мы. Вот если бы ты…

И она долго и путано, с краской стыда на лице, говорила и говорила… Наконец, я понял, о чём она. Люда просила достать ей документы.

У бабки Алёны сохранились метрики иваньковской Кати, жившей у нас и умершей от сибирской язвы. Разница в годах была незначительная, а происхождение Кати вполне подходящее - из бедняков.

Вскоре Люда уехала. Оставляла на всякий случай адрес, но я не взял. Человек менял имя и уезжал навсегда, ниточка в виде адреса могла бы как-нибудь и помимо моей воли привести к ней безжалостных преследователей…

Уже вполне явственно слышал я гул Девятого вала.

Не любил я её. Но почему-то её образ остался в моей памяти: греческий "античный" профиль; выпуклые перламутровые глаза под густыми ресницами, в голосе капризная томность…

ЧАСТЬ 7.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1928-1929 ГОДЫ  

Стр.97 из:   94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ