Дебреценский эвакогоспиталь помещался в бывшей женской гимназии. Палата тяжелораненых - в большинстве после ампутации конечностей - на самом верху, на четвёртом этаже. Нас, "тяжёлых", как бы убрали наверх, с глаз подальше. Остальных раненых распределили по этажам в зависимости от степени тяжести. Те, кого вот-вот выпишут в выздоравливающий батальон - на первом этаже.

В палате нас четверо: два майора-танкиста, обожжённые до ужаса, один из них слепой, у второго ампутированы обе руки, третий - младший лейтенант - мальчишка ещё, четвёртый я. По большей части мы молчим, разговоры как-то раздражают.

Во мне всё как будто остановилось. Одно только в голове зудело: отвоевался. Я мысленно перестал спешить, однако, где-то в глубине тлела искорка надежды: можно же воевать и без руки. Но то большие полководцы, им можно и без руки и без глаза, а я всего-навсего разведчик в пехотном полку, мне нужны обе руки, чтобы держать оружие.

Можно было сказать, что война на исходе. Наши войска подходили к Вене, столице Австрии. Другие фронты были уже у Берлина. Самый долгий, самый трудный и кровавый путь был уже пройден. Победителями станут те, кто не знал ни Москвы, ни Ленинграда, ни Севастополя, ни Корсунь-Шевченковского. Слава падёт на плечи молодых. А нам, ветеранам войны, суждено вернуться калеками. Где он, тот замполит, что намеревался "целовать каждую морщинку" на постаревших лицах ветеранов-победителей? Не придётся ему этого делать: у молодых нет морщин.

 

Сестра пришла и рассказала, что ночью кто-то на улице застрелил молодого офицера, майора. Поздно возвращался откуда-то. Из-за угла выстрелили из автомата и - наповал. Подобрали, занесли в госпиталь, но спасти не смогли.

Выстрел в ночи под конец войны. Враги, побеждённые в открытом бою, перешли к тайной войне.

 

Уже несколько дней после ампутации я засыпаю только после укола морфия. Страшная боль. Никакие снотворные меня не берут.

- Вы это - кому? - спрашивает дежурный врач у медсестры, прикреплённой к нашей палате, останавливая её в коридоре.

- Ранбольному Басову, товарищ майор, - отвечает сестра врачу, известному в госпитале своей строгостью. В шутку раненые звали его "Грозный".

Грозный ростиком мал, некрасив, очень мнителен, но знающ. У него была привычка появляться в такое время и там, где его меньше всего ждали, заставая сестёр на "месте преступления". Сёстры, ангельские души, за ласковое слово нарушают предписания врачей, выполняя просьбу какого-нибудь капризничающего ранбольного, просящего запретное.

- Кто давал назначение? - говорит Грозный и раздувает ноздри маленького, округлого, малинового носика, устремив взгляд на ампулу с морфием и шприц, который сестра держала на подносике.

- Сегодня назначения не было, - признаётся сестра, стараясь не выдать своего испуга перед Грозным. - Это тот самый больной, которому… вы, вероятно, помните… по вине главхирурга… ампутировали руку из-за заражения крови.

Всё это Грозный знал не хуже сестры. Он затруднялся, как поступить, и это его раздражало. Ему непременно надо было возразить сестре. Слова "заражение крови" давало выход накопившемуся раздражению.

- Не заражение крови, сестра, а газовая гангрена, - наставительно произнёс Грозный и первым вошёл в палату.