- Давай.

- У нас в роте лейтенанта Парилова была такая девка из эвакуированных, пристала она, к нам пристроилась. Большой отступ был тогда. Мы бежим на восток, и она с нами. Я сам слышал, как лейтенант приказал ей остаться в Мироновке. Так она не покорилась ему. И бац ему: люблю, говорит. Но от лейтенанта ей поворот вышел. Не может быть, сказал он, никаких любовей на войне. Пришлось ей отстать.

Полк ушёл на восток, а я в плен попал.

А вот дальше, Серёга, такое случилось чудо. Сам не видывал, но сказывали. В январе Сорок Второго якобы ходила по Украине эта самая Евдоська с мужем-полицаем Федьком. Это мне моя Семёновна рассказывала, она до сплетен дюже охочая. Федько этот всё узнавал про какого-то "Муху", который у гестаповцев служил. Узнал, где тот живёт. А через день "Муху" нашли расстрелянным с табличкой на груди: "Казнён за измену Родине" и подпись: "Полковник Калашников". Хватились Федька, а его и след простыл. Схватили Евдоську: "Сказывай, где муж". В Полтаву отвезли. Так он её освободил, вывез из гестаповской тюрьмы.

- Выдумки всё это, Данилыч, - не поверил Серёжа. - Какой-то "Всадник без головы". Сказки…

- Так был же, был "Полковник Калашников". Это многие подтвердить могут. А ты - "чудеса". И столько всего было на страдалице Украине, что ещё долго рассказывать будут.

- Не забыли бы рассказать, как фронт бросили и под бабьи юбки спрятались.

- А вот так не смей говорить! Обстоятельства, знаешь, какие бывают? Не знаешь… Ну и нечего голос-то поднимать.

- Ладно, поверю уж. А Евдоська-то жива?

- Разное говорят. Семёновна рассказывала, что "Полковник Калашников" лютовал на Полтавщине весь февраль и весь март. А с ним женщина была. Многие признавали в ней Евдоську. А потом они исчезли. Как сквозь землю провалились. Тогда много облав по городам было. Немцы пойманных отправляли на работы в Германию. Был слух, что Евдосю схватили в Харькове и увезли. А про Калашникова ничего не слышно было. Если бы попал к немцам, они бы уж растрезвонили на радостях.

  

Серёжа молчал.

Слышно было, как устало бьют орудия, как самолёты выводят звенящие трели в воздушном бою. А в промежутках такая тишина стояла, что слышно было, как под навесом похрустывают овсом лошади.

  

- Ефим Каргин всё время у меня на уме, Серёга, - продолжал Данилыч. - Был он профессором в Москве, да попал… за вредительство. Вышел из тюрьмы перед самой войной. Поехал к жене с дочкой, они в Виннице жили, но не нашёл их.

Жена после его ареста вернула себе девичью фамилию и дочку на неё перевела. Стали они Черновские. Жену он редко вспоминал, а о дочке беспокоился, говорил, что в знакомствах неразборчива и всё такое. Загадывал после войны встретиться.

Ефим поначалу скрывал от меня, кто он такой. Но потом разговорился. Я его спрашивал: почто потянуло вредить народу? А он молчал-молчал, а потом не сдержался: "Да не был я вредителем!" А я спрашиваю: "В тюрьму-то тогда за что?" - "Донос, - сказал, - кто-то написал". Вот такие дела, Серёга…