У ворот дома с хворостинкой в руках стояла женщина в чёрной, траурной одежде. Она стояла ко мне спиной и, по-видимому, задумалась о чём-то, выгнав недавно корову в стадо. С узкоплечей её фигуры, с головы, чуть склонённой набок и покрытой чёрной шалью, к стареньким стоптанным буркам стекала на землю невидимая печаль.

Я припустил бегом.

- Мама! - глухо позвал я, замедляя бег и переходя на шаг.

Она с каким-то трудом, преодолевая печальную тяжесть, повернула на зов голову.

- Мама! Дорогая! - выкрикивал я. Голос мой пресекался.

Мама выронила из рук хворостину, сделала навстречу несколько судорожных полушагов и упала бы, не успей я её подхватить.

- Серёженька…! Болезный ты мой…! Живо-о-ой?! - со стоном вырвалось у неё. Она обнимала меня, настойчиво и слепо ощупывая. Я ли тут? Дойдя до пустого рукава моей шинели, брызнула неудержимыми слезами.

- Дитятко моё! Без рученьки…, - затряслась она в беззвучном плаче.

Из-под сбившейся на затылок шали скупо светило безрадостное серебро старческих лет.

Я молча гладил её голову единственной рукой, боясь разрыдаться.

- Не плачь, мама, - уговаривал я её и сам чуть не плакал. С трудом нашёл в себе силы остановить этот рвавшийся из меня слёзный поток.

- Да как же…? И не писал…, - говорила мама и разглаживала заскорузлыми пальцами складки на моём лице, постаревшем за эти годы.

- Прости… Прости… Думал, не выживу. Загостился у смерти, не отпускала… Да видно. надоело ей со мной возиться, - говорил я, пробуя отшутиться.

- Жить-то как станешь? Без рученьки-то…

Мамины слова больно царапнули по кровоточащей моей душе.

Я опустил голову. У дороги в слёзной дымке росы подорожник, насмерть раздавленный коровьим копытом, делал судорожные усилия встать, выпрямиться. По тому, как раз за разом он всё увереннее, пружинясь, раскачивался, было видно, что он встанет, выживет.

- Как-нибудь проживём, мама. Я теперь здесь, у вас, буду жить и работать. Папаша где? - спросил я.

- На работу пошёл. Как это вы с ним разминулись? - мама шалью сушила слёзы.