Наде в их речах слышались намёки на аборт. И на какой-то момент к ней возвращалось прежнее желание быть свободной. Но она чувствовала, как тот, маленький, поселившийся в ней человечек, с возмущением и негодованием протестовал. Он имел право на жизнь, и она должна была с этим считаться.

  

Наде не было большой необходимости уезжать отсюда, где у неё было всё необходимое для жизни: крыша над головой, работа, еда, родственники её и мужа. И не столь уж велика была её вина перед мужем. Кого из молодых "солдаток" в похожей ситуации, в тоске и одиночестве, не кидало в запретные объятия другого. Такие поступки медицина объясняет физиологией, а простой народ знает о том и подшучивает, не придавая большого значения. Однако Нравственность, блюстительница чистоты в людском муравейнике, осуждает категорически и бесповоротно.

  

В своём проступке Надя винила саму себя. Она думала об этом даже спустя месяц после отъезда Навагина. Захоти она того, пожалуй, сумела бы свести всё к обыденному плотскому грехопадению, не будь особенным её отношению к Навагину. Её грех перед Семёном не сводился к физиологии, этот грех был нравственный, что делало его особенно тяжким. Наде нравился Навагин. В её памяти сохранился его образ как благородного и любящего её человека. Семь лет тому назад он отпустил на свободу 17-летнюю девчонку, заявившую в первую же ночь их супружества, что она не желает быть его женой по-настоящему, что она любит другого. И он отпустил её с миром, приняв на себя весь стыд от побега жены.

Напрасно подруги Нади по госпиталю, знавшие механика Навагина как низкого, подлого и развратного человека, пытались втолковать это Наде. Она с негодованием отвергала эти, как ей казалось, несправедливые обвинения.

- Он хороший и честный человек, - возражала Надя.

- Если он хороший и честный, то какого рожна ты его от себя отпихнула? - настаивали подруги.

- А это не ваше дело, - только и могла сказать Надя.

- Беги, догоняй! - с насмешкой говорили женщины, думая, что Надя едет сейчас к Навагину.

  

Из уст матери Ксении Петровны Надя услышала поразившее её откровение. Будто бы они, мать и дочь, похожи не только лицом, фигурой, но и характером. "Про нас с тобой" много чего болтают. А только мы одни и понимаем, какие мы. Глазками подмигнуть, маленькую вольность кому позволить… На большее мы не пойдём. Мы ЧУЖИХ мужчин боимся. Мы им главного не позволяем. Пригульнуть - не в нашем с тобой характере. Оттого мы долго не можем найти себе друга сердца. А когда найдём его, то так измучаем, что он, того и гляди, сбежит…"

  

Когда-то за Осиновой горой, шутя, с намерением напугать Семёна, Надя сказала, что долго ждать его не сможет, а совершит какую-нибудь роковую глупость. И вот она сделала эту глупость, разрушила то, что было между ней и Семёном. И возврата назад для неё не было.

  

В день отъезда Надя не без колебаний пошла к свёкрам попрощаться. О новых письмах от Семёна она больше не думала и не ждала их. Теперь для неё больше не имело значения, пишет ли он и что пишет. Она для Семёна умерла, и Семён для неё - тоже.