По переулкам и закоулкам вышел на затравевшую улицу. У ворот женщина в цветном сарафане. Только хотел спросить её, где живут Пурусовы, как она распрямилась и уставилась на меня.

- Серёжа! Серёженька!

- Марусенька!

Как нам не любить сестрёнку, не сочувствовать ей? Она, как и мы, семеро её братьев, с трудом пробивается в жизни. Мы, мужики, ещё туда-сюда, наш простор шире. А у женщины - одна надежда: выйти замуж. Кулацкую дочь ещё не каждый и возьмёт, как от заразы бегут. Пришлось выйти за "своего". Надолго ли такой союз, прочен ли он?

Я не знал, как спросить про Мишку Пурусова. Слово "зять" никак не выговаривалось. А надо бы. Мало ли чего было меж нами в детстве, в юности! Росли вместе, дрались. Подловатый он был человечишко…

Я чуть было не сказал Марусе про Мишку словами Шуры: "Да гони ты его в шею".

Сидим на скамейке. Наревелась. Вытирает глаза подолом сарафана.

- Чего это ты босая выскочила? Это тебе не деревня, не Малопановская горка! - говорю я, чтобы отвлечь её. - Помнишь, как мы там кадриль танцевали под припевки? "Николай Васильич Гоголь, Николай Васильич Гоголь!"

Маруся подхватывает:

- Ах вы, сени, мои сени! Сени новые мои! Сени новые, кленовые, решетчатые. Эх, решетчатые - частоклетчатые!

Теперь уж я подхватываю:

- Как по эти ли по сеничкам не хаживати! Дружка милого за рученьку не важивати!

Кажется, задели больное: Маруся снова плачет. Эх, Калёныч, Калёныч! Как у вас всё было хорошо…