Чтобы поступить на рабфак, требовалось, кроме справки о соцпроисхождении, ещё и рекомендация комсомольской ячейки. Надо было вступать в комсомол.

Я уже имел опыт взаимодействия с комсомолом, и он меня не вдохновлял.

Как-то само собой получилось, что ребята из нашего отдела выбрали меня редактором стенгазеты "Проектант". И газета была замечена на заводе. Секретарь комсомольской ячейки очень удивился, узнав, что редактор газеты в комсомоле не состоит, а сама газета не является органом партии или комсомола. Материалы и рисунки для неё выбираются самими проектантами безо всякого контроля. Этого не должно было быть, и газета перестала существовать.

С кем бы посоветоваться насчёт вступления в комсомол? Сам собой пришёл ответ - с Мишей. С коллегами-проектантами я такой неоднозначный вопрос обсуждать не мог.

За советом можно было бы пойти на Зубовскую к Шуре, моему опекуну и наставнику в инженерном деле. Не сомневаюсь, что как человек высокой порядочности и чести, он дал бы здравый житейский совет. И этот совет мне бы понравился. С Шурой у нас было сродство душ: мы оба упивались стихами Сергея Есенина, не любили Маяковского, иронически относились к "успехам" Первой пятилетки, к сталинским Шести условиям победы. Недоумевали, слыша о "Шахтинском деле" и "Рамзинском деле", многочисленным делам вредителей в промышленности, в обществе и в партии. Раскрывались заговоры, шли разоблачения, об этом кричали газеты и радио. Мы недоумевали и иронизировали, но больше-то молчали. За лишнее словцо - пожалуйте в НКВД, а там 58 статья, и ты - "враг народа". Всюду слышалось одно: бдительность, бдительность, бдительность!

Нет сомнения, Шура дал бы мне совет, и я знал, какой именно.

Брат и крёстный мой Миша… В семье он не был и не мог быть уважаемым. Скорее всего, его партийности побаивались, связывая её и репрессии, которые обрушила партия большевиков и советская власть на деревню. Гонения на нормальных, работящих крестьян, записанных в кулаки, продолжались. Их - в ссылку, а их семьи гоняли по стране, как зайцев-беляков по весенней распутице.

Но моё отношение к Мише было в семье, пожалуй, самым тёплым. Он был моим крёстным, и я с детства привык относиться к нему, как ко второму отцу. И когда Ванюшка, человек исключительной честности, органически неспособный ко лжи, обвинил Мишу в подстрекательстве Коляны к предательству, я Ванюшке не поверил. "Наверное, Ванюшка что-то недопонял - думал я. - Не мог Миша опуститься до святотатства, каким я мыслил совет подвести маму под арест, не мог не знать, что отца нет, мама с детьми одна в чужом доме, что Колькин уход падёт на её голову. И что значит - откажись от отца? Как это вообще возможно?"

Нет, даже правдолюбцу Ванюшке я категорически не поверил.

Когда я жил у Миши, на Лужнецкой-21, мы с ним разговаривали, конечно. Разговаривали о чём угодно, только не о репрессированной сестре, сосланной вместе с мужем в Магнитогорск, не о дяде Лёше, Алексее Григорьевиче, отбывавшем "червонец" в концлагере на Соловках или в Кандалакше, не - Боже упаси! - о ссыльном отце. И никаких "трамвайных" разговоров, ни единого слова о текущей политике. Чуть я касался запретных тем, Миша замолкал, отворачивался и замыкался в себе.

А меня сверлила мысль о Ванюшкином наказе найти Михаила и плюнуть ему в глаза. "Нет, братуха, - думал я, - не брошу я Мише твоё проклятие, пока сам не дознаюсь, не выясню".

Миша был помощником директора по комсомолу на заводе Ильича, и поэтому я пошёл к нему и за советом, и за рекомендацией.