- Семья как семья, - выдавил Иван, всё ещё не победивший в себе раздражение. - Приезжал бы почаще, не пришлось бы спрашивать. А Гамбергу ничего хорошего ждать не приходится. Распоряжается государственными средствами, как собственными.

- Вот и хорошо, что как собственными, - попробовал я обратить обвинение в шутку. - Значит, не перерасходует. На то он и директор, чтобы распоряжаться. Давай поговорим о чём-нибудь другом, а то кажется, будто жизнь наша - борьба то с одним, то с другим.

- А ты хочешь иной жизни? - чёрные цыганские глаза Ивана расширились от подступающего гнева. - Без борьбы хочешь прожить? Не знал я, брат, что ты… устал. Когда-то мы, младшие, брали с тебя пример. Помнишь, как ты после фронта явился?

- Не надо, Ванюша, - сказал я. - Не надо, дорогой брат. Давай лучше споём. У тебя, помнится, голосище - о-го-го!

- Давай! - с готовностью оживился Иван, весь загораясь. - "На солнечной поляночке"?

Я, не дожидаясь брата, не отвечая ему, запел любимую песню отца:

У Ивана баритон, но не низкий, а ближе к тенору. И у меня баритон, только пониже. Пели мы в лад, вспоминая отца и нашу деревню.

Иван первый оборвал песню.

- Давай твою любимую, - предложил он и запел высоким голосом:

- Тогда я в Шурочку был влюблён, - вспоминал я своё детство. - То в комиссары собирался, то в разбойники. Ты все слова помнишь?

- А ты забыл? И я тогда был влюблён в её сестру. Помнишь, как сидели за столом в нашем доме и писали любовные письма. Я ещё спрашивал тебя: "Серёжка, а как писать? Прямо - люблю, что ли?"

Иван затянул, а я подхватил:

У меня защемило сердце, я замолчал. А Иван продолжал:

- Не содрогнулся, - заметил я. - Пошёл и женился на другой.

  

Мы замолчали, каждый переживая впечатление от песни.