- С 1-го февраля. Косой меня резанул, - Яна понимает подол и показывает шрам на ноге. - Он…! Ой, что там было, лапонька! Я вся в крови, мама в крови, Иринка с подбитым глазом. Милиция. Следствие. Допросы. Брат его приезжал. Просил простить, помириться. Я - нет! А ты не писал. Думала…! Любимый мой! Как ты? Как у тебя?

- Плохо. Возможно, уйду.

- А как же я?

- Ты? Ты … приедешь.

- Без тебя?

- Что ж, тогда - Сибирь.

Замолчали.

Вылезли из машины.

Очередь у закрытой двери ресторана. Мест тоже нет, но и не висит бумажка "Мест нет".

Павел собирается уйти.

- Я пойду ставить машину. Тут недалеко есть СМУ. Сторожиху я знаю. Поставлю во двор. Это недолго.

  

Мы остаёмся вдвоём. Очередь не в счёт, они нас не знают. Но при людях, на глазах, много не наговоришь.

  

Яна смотрит на свою левую руку.

- Бинт грязный, - говорит она. - Надо перебинтовать.

Я гляжу, как она снимает бинт, вижу высохшую выше запястья левую руку.

Яна виновато улыбается, деловито обматывает запястье чистым бинтом.

Так много хотелось сказать, и вот мы стоим рядом и молчим. Что-то у нас не так. Не понимаю, что, но, похожее было уже с нами в Гатчине.

Я боюсь. Знакомых, что могут случайно здесь оказаться, родственничков-мурманчан.

Надо что-то сказать.

- Озябла?

- Нет.

- А дрожишь…

- Это я так.

  

Пришёл Павел, встал возле двери и тут же ввязался в спор со швейцаром, плутоватым стариком, который пропустил без очереди каких-то молодых людей.

- Как не стыдно! Позоришь свои седины. Гляди, я тебя расколю.

  

Наконец, и наша очередь. Но Павла не пускают, а только нас двоих. По лестнице идём в раздевалку.

Яна снимает шубу, тёплую кофту, осторожно освобождая белый полумесяц запястья левой руки.

- Болит?

- Болит.

- Ну и как это - без руки? Понимаешь теперь меня?

- Как погляжу, так тебя вспоминаю.

  

В зале висит табачный дым, сквозь разухабистую, дикую музыку прорываются пьяные голоса, пляшут пары с непристойными вихляниями.

А нам бы уединения …!